portano le braci ficati in loro)[699]. Они были тучными, их животы напоминали те, что часто приписывались людям, что жили в глубине суши. Впрочем, затем Пигафетта видел их или слышал о них и записал, что они «черного цвета, как в Эфиопии». С ним соглашался Альбо[700]. Иными словами, «кафры», судя по описаниям Пигафетты, принадлежали к той же культуре, что и многие другие прибрежные обитатели восточной части Филиппинских островов.

Отдохнув восемь или девять дней, Магеллан принялся плавать между островами архипелага – очевидно, в поисках золота и наилучшей возможности установить тесные контакты и учредить постоянную колонию. Как только путешественники вошли в глубь архипелага, им удалось найти людей, которые понимали малайский язык – родной для рабов Магеллана.

Бросив якорь у Лимасавы 28 марта – в Страстной четверг, согласно записям Пигафетты, – они вновь встретились с местными жителями, с лодкой с восемью людьми, которые пристально наблюдали за кораблями. В данном случае колебались уже туземцы, но Магеллан убедил их принять дары – велел «сбросить им красную шапку и другие вещи, привязанные к куску дерева». В течение двух часов к кораблям подошли еще две лодки с людьми, включая чиновника, которого путешественники сочли местным правителем, «который сидел под навесом из циновок». «Король», или «раджа», как местные жители называли верховных вождей, приблизился к флагманскому кораблю. К нему обратился раб Магеллана. Судя по всему, это был либо Энрике из Малакки, либо некий Хорхе, упоминаемый в прошениях, которые наследники Магеллана подавали впоследствии в адрес короны[701], и фигурирующий как «мориск» в перечне невыплаченных жалований: его жалованье за службу, так как он был рабом, должно было быть выплачено домохозяйству Магеллана[702]. Женщина с Суматры, которая, возможно, находилась на борту, вероятно, тоже умела говорить на одном из малайских языков и могла переводить («la esclava los entendia»)[703]. Кто бы ни говорил от имени путешественников, раджа понял эту речь, «так как в этих краях властители знают больше наречий, чем все другие»[704]. Магеллан раздавал подарки, но попытался произвести благоприятное впечатление, отказавшись принять «большой слиток золота и корзину имбиря»[705].

Этот жест можно было понять неправильно, и трудно понять, что заставило Магеллана пойти на риск, отвергнув щедрость хозяина. Возможно, он хотел произвести впечатление, что, подобно богам, не нуждается ни в чем. Более вероятно, впрочем, что он не хотел показывать глубину своего интереса к золоту, чтобы местные жители не задрали на него цены. Как мы уже знаем, Элькано был недоволен командиром, среди прочего, потому, что тот запретил морякам покупать или выменивать золото во избежание инфляции. Пигафетта подтверждал, что, когда туземец предложил ему «корону с шестью слитками золота» в обмен на шесть ниток стеклянных бус, «капитан запретил производить обмен, дабы туземцы с самого начала усвоили себе, что мы ценим наши товары гораздо выше золота». Он добавил, что «капитан-генерал отказывался от большого количества золота, так как среди нас находились такие, кто готов был отдать все, что у них было, за небольшое количество золота и тем самым могли бы погубить навсегда нашу торговлю»[706].

Каким бы осторожным ни было отношение Магеллана к золоту, судя по всему, его самоощущение начинало меняться. Понедельник Святой недели совпадал с праздником Благовещения. В этот многообещающий день Пигафетта чудом спасся от гибели, что повлияло на его впечатления от путешествия и на всю его дальнейшую жизнь: он упал в море во время рыбалки и был спасен, по собственному мнению, лишь благодаря Провидению. Это можно было считать подобием крещения путем полного погружения – символическим перерождением, которое Христос полагал необходимым для спасения. Чудо, произошедшее с Пигафеттой, совпало с усилением религиозных чувств и в Магеллане, как если бы тот тоже пережил подобный опыт.

Долгие морские путешествия часто меняют людей. И для этого вовсе не обязательно чудом спастись от утопления. Магеллан и его люди просто не могли остаться прежними за время самого долгого путешествия в истории, в ходе которого постоянно подвергались смертельной опасности, голодали, болели цингой, терпели лишения без каких-либо перспектив на улучшение.

В начале апреля 1521 года, когда уже перебазировался на остров Себу, Магеллан сам сотворил чудо – по крайней мере, ему таковое приписывают. Будучи дома у местного правителя, он увидел внука (или, по другой версии, племянника)[707] хозяина дома, которого мучила лихорадка, притом, как ему рассказали, уже в течение двух лет. Однако Магеллан, согласно одному из источников, где приводится этот эпизод, «велел ему приободриться и сказал, что он немедленно излечится и вернет себе былую силу, как только станет христианином. Индеец согласился на это условие, поклонился кресту и был крещен, а на следующий день объявил, что ему лучше, встал с постели, прогулялся и стал обедать вместе со всеми»[708].

Затем 2200 подданных этого правителя были «крещены и приняли имя и веру Христа»[709]. Последовали политические потрясения; если верить Пигафетте, «при этом народ кричал: “Кастилия! Кастилия!”»[710]

В подобных рассказах явным образом отражаются библейские прецеденты: случаи исцеления – как медицинского, так и чудесного – часто фигурируют в истории становления Испанской империи и спасении путешественников от опасности. В случае Магеллана, впрочем, эта история особенно изумляет, даже шокирует, во многом потому, что открывшаяся в нем духовность и обострение интереса к насаждению католической веры на островах на вид никак не проистекают из его прежнего характера и поведения. Он исповедался и причащался, как того требовали обычаи, и оставил часть своего имущества церкви, но данные достаточно традиционные благочестивые поступки никак не могли подготовить его к чудотворным подвигам. Четвертование членов экспедиции, высадка их на необитаемом острове, доведение до отчаяния или панического ужаса перед возможной местью никак не подтверждали духовного величия Магеллана и не говорили о его твердости в вере вплоть до этого момента путешествия.

Еще более странно то, что источник, который я только что процитировал, рассказывая о чуде Магеллана (конечно, читатель может отвергнуть саму информацию, но нужно обратить внимание, от кого она исходит), – это Максимилиан Трансильван, который никак не относился к защитникам Магеллана, был близок к некоторым из его врагов, а информацию о путешествии получал главным образом от Элькано – бывшего мятежника, который имел все основания ненавидеть Магеллана и который к тому же был последним капитаном корабля и в каком-то смысле соперничал со своим предшественником за славу и известность, которые могло принести это предприятие. Каким же мотивом мог руководствоваться Трансильван или его информанты, представляя Магеллана проводником божественной благодати? Конечно, патроном Трансильвана и адресатом