его труда был епископ, но это был образованный человек, которого вряд ли ввели бы в заблуждение подобные россказни. Да Трансильван и сам был настроен скептически, он писал: «не знаю, какие видения» могли посетить вылечившегося туземца. Согласно мнению Трансильвана, Магеллан при помощи евангелизации скреплял свою сомнительную стратегию контроля и завоевания. Однако начать эту стратегию с обещания чуда было бы поразительной беспечностью. Думаю, нам нужно прийти к выводу, что эта история, если освободить ее от элементов волшебной сказки, истинна; иначе она едва ли достигла бы ушей того, кто о ней сообщил, или не прошла бы проверку с его стороны. То же подтверждает и Пигафетта, с небольшими расхождениями: в его версии исцелению предшествовала торжественная процессия, а произошло оно моментально; Магеллан же поручился собственной жизнью, что чудо случится: «Он дает свою голову на отсечение, если это не произойдет именно так, как он говорит» (si ciò non se foce, li tagliassero lo capo alhora)[711].

Думаю, Магеллан пошел на риск, потому что действительно находился в возвышенном состоянии духа. Каждый слуга короны понимал ту значимость, которую испанские монархи всегда придавали христианизации как средству легитимизации империи. Религиозные порывы того же типа порой охватывали в неблагоприятных обстоятельствах и Колумба, и Кортеса. Они начинали ставить распространение христианства выше других, более материалистических целей, на этот момент уходивших из поля их зрения. Успех, равно как и неудачи, может усилить религиозные чувства, особенно если он следует за изнурительными испытаниями, подобными тем, что выпали на сей раз на долю Магеллана. И вот он достиг своей цели. Сил, несмотря на болезни и лишения, у него все еще было достаточно. Он был окружен золотом, включая якобы самородки «размером с лесные орехи и яйца»[712][713], в раю, полном пищи. Перспективы прибыльной торговли были очевидны: прибыв на Себу, он прослышал, что недавно отсюда ушла сиамская джонка «с грузом золота и рабов» – видимо, основными экспортными товарами острова, – и встретил мусульманского купца, оставшегося здесь для торговли[714]. Китай, откуда, как утверждалось, тоже часто прибывали купцы, располагался неподалеку[715]. Вокруг Магеллан мог видеть и слышать китайские бронзовые колокола[716]. Казалось, что все наконец-то идет так, как ему хочется, словно бы в награду за все страдания и жертвы.

Он уже начал подавать признаки беспечной самоуверенности, отказавшись от даров местного вождя на острове Лимасава. В общем, удача, резко повернувшись к нему лицом, ударила ему в голову. Пигафетта, его ближайшее доверенное лицо на корабле, сам уверился в своем чудесном спасении во исполнение Божественного предназначения. Магеллан тоже стал склоняться к вере в сверхъестественные силы.

Первые признаки этих перемен появились еще раньше – во время ряда более или менее ритуальных взаимодействий с правителем Лимасавы, увенчавшихся торжественной мессой и вежливыми разговорами о религии. За обменом дарами последовала демонстрация Магелланом силы испанской брони и оружия, отчего хозяин «был сильно напуган» (Il ne restò casi fora di sè)[717]. Дальше были пиры – рис со свининой и рыбой во дворце властителя, «который имел вид сеновала, покрытого банановыми и пальмовыми листьями», и был поставлен на сваях, военные парады и «фехтовальный турнир»[718]. Магеллан поручил Пигафетте посетить дом правителя, где все они, включая христиан, воздевали руки к небу. Пигафетта описал обед так: «Властитель распорядился принести блюдо со свининой и большой кувшин с вином. Каждый кусок пищи мы запивали чашей вина… Перед тем как поднести чашу ко рту, властитель поднимал сложенные руки к небу, а потом простирал их ко мне, когда же он приступал к питью, то протягивал сжатый кулак (на первых порах я решил было, что он собирается ударить меня) и только после этого принимался пить. Я поступал точно так же, обращаясь все время к нему. Каждый из присутствующих делал такие же движения по отношению к рядом с ним находившимся. С такими церемониями мы вкушали пищу, обмениваясь в то же время знаками, выражающими дружбу. Я ел мясо в Страстную пятницу, но ничего не поделаешь»[719].

Весьма привлекательная и убедительная картина общения посредством действий, мимики и жестов в отсутствие общего языка, хотя можно задаться вопросом, откуда Пигафетта, собственно, знал, что именно он ест. Переводчиков не было, и собеседники общались, «переговариваясь все время при помощи знаков»[720].

Кровное братание и месса, судя по всему, воспринимались сторонами как жесты взаимной приязни. Первое, если Магеллан понял все правильно, произошло по просьбе Магеллана: как он узнал об этом обычае, осталось неизвестным. Хинес де Мафра описал церемонию, которая имела место 29 марта, в Страстную пятницу, так, как смог запомнить: «Властитель этого острова прибыл на корабль и очень хорошо разговаривал с Магелланом и со всеми нами, и Магеллан заключил с ним мир по обычаю этой страны, который состоит в том, чтобы пустить кровь из груди и смешать кровь обоих участников с вином в сосуде для питья, после чего каждый отпивает половину. Таков, видимо, их ритуал наилучшей дружбы»[721].

Пигафетта описал похожий ритуал на острове Себу, где правитель и Магеллан обменялись каплями крови из рук, а в третьем и четвертом случае Пигафетта засвидетельствовал ритуал взятия монаршей крови из ладони и языка и сам принял участие в обмене кровью из груди на Палаване[722].

Месса, которая выступила в качестве ритуала закрепления дружеского союза со стороны пришельцев, была отслужена на Пасху, 31 марта. Она часто именуется «первой мессой на Филиппинах», но очевидно, что священники начали служить мессу сразу же, как только попали на берег, а в мессах на Пальмовое воскресенье и Чистый четверг должны были участвовать все члены команды. Пасхальное богослужение стало первым из известных нам, потому что случай был слишком важным и исключительным: дело происходило на населенном острове, в присутствии местных вождей – правителя Лимасавы и находившегося в то время у него в гостях правителя соседнего острова.

Более того, речь шла еще и о политическом альянсе. Церемониал, салюты и торжественность были исключительными. Провели также и поклонение кресту, хотя на пасхальных службах его осуществляли не всегда. Возможно, причина была в том, чтобы язычники, которым нельзя было принимать причастие, могли играть активную роль. Пигафетта писал, что, когда настал час, «на берег сошло человек около 50, не в полном вооружении, но все же имея при себе оружие и одетых как можно лучше. Перед тем как мы добрались до берега, были сделаны выстрелы из шести пушек в знак наших мирных намерений… Боевым маршем прибыли мы на место, предназначенное для мессы и