В то же время замена гильдий заводами и фабриками означала обрыв связей между производством и суфийскими орденами – а значит, на каком-то уровне и обрыв связи между трудом и духовностью. Более того, перенос производства на заводы требовал от людей начать жить по часам: но фундаментальная основа жизни мусульманина, ритуальная молитва, совершаемая пять раз в день, зависит от естественных временных маркеров – время молитвы определяется по положению солнца. И здесь индустриализация противопоставила производство и духовные практики. (Европа столкнулась бы с той же проблемой, случись индустриализация при феодализме, когда основными маркерами суточного времени были утреня и вечерня.)

Помимо всего этого, индустриализация требовала, чтобы общество, организованное как универсальная сеть взаимопереплетенных кланов, важнейшую роль в котором играют клановые лояльности, буквально за одну ночь превратилось в мир атомизированных индивидов, каждый из которых принимает экономические решения независимо, основываясь лишь на рациональных соображениях собственной выгоды, и несет ответственность только перед собственной нуклеарной семьей. Такое не могло произойти – во всяком случае, не могло произойти легко. Уж никак не за пару дней! Такие перемены пошли бы вразрез с общим направлением исламской цивилизации, начиная с 700-х годов. Для того, чтобы и в мусульманских обществах развились социальные предпосылки индустриализации, требовалось время. И это тоже было маловероятно – пожалуй, еще невероятнее. Прежде всего, никому здесь и в голову не приходило, что нужно «развить социальные предпосылки». Думали люди лишь о том, как заимствовать европейские продукты, технологии и научные принципы, лежащие в основе этих технологий.

Попросту говоря, никто из людей, искавших способы производства потребительских товаров, не говорил: «Так, для начала проведем Реформацию и разовьем культ индивидуализма, подождем несколько столетий, чтобы разум подорвал авторитет веры и сложились политические институты, поощряющие свободное исследование, дойдем до идей современной науки, в то же время не забудем создать экономическую систему, основанную на свободной конкуренции между частными производителями, так что, когда наша наука предложит новые технологии, мы сразу за них ухватимся! Вот так всего за каких-нибудь четыреста лет мы независимо от Европы совершим Индустриальную революцию!» Конечно, нет. Люди просто говорили: «Отличные товары, где бы и нам взять такие же?» Ведь бессмысленно заново изобретать колесо, когда оно давно уже изобретено и лежит на прилавке – осталось только заплатить!

Маркс и Энгельс, среди прочих, подробно описали нежелательные побочные эффекты индустриализации для западного общества; однако в исламском мире она вызвала еще больше социальных и психологических возмущений и разломов. И все же само существование индустриального производства потребительских товаров становилось таким аргументом, который не мог опровергнуть ни один памфлет, не могла осудить ни одна религиозная проповедь. «Посмотри, как мы хороши! Неужели ты нас не хочешь?» – шептали товары – и рождали во всех уголках мусульманского мира ощущение, что люди в Иране, Афганистане, Малой Азии, Египте или в Марокко должны стать… чуть более западными. Так, по мере того, как в мусульманский мир просачивалось осознание Индустриальной революции, с ним здесь получали почву под ногами и светские реформистские идеи.

В Иране после 1840-х годов чрезвычайно энергичный премьер-министр по имени Мирза Таги, прозванный также Амир-Кабиром, «Великим лидером», запустил программу скоростной «модернизации» страны. Под «модернизацией» он имел в виду «индустриализацию», однако понимал, что это сложный процесс. Было ясно, что Иран не может заимствовать одни лишь западные товары. Чтобы в самом деле сравняться по силе с западными державами, пожирающими их страну, иранцы должны освоить некоторые стороны западной культуры. Но какие именно? Амир-Кабир решил: образование – вот ключ ко всему.

Он создал по всей стране сеть светских школ. В предместье Тегерана основал университет, уже нами упомянутый – Дар-аль-Фунун (в примерном переводе с арабского «Дом наук»), где студенты изучали иностранные языки, естественные науки, технические специальности и историю западных культур. Кроме того, Иран начал отправлять студентов за границу, в Германию и Францию. Неудивительно, что эти студенты были в основном выходцами из преуспевающих и статусных городских семейств, связанных с двором и государственным чиновничеством, а не из семей крестьян, купцов или высокопоставленных религиозных учителей. Так новая образовательная программа расширила и углубила социальное разделение, уже существовавшее в этом обществе.

Выпускники светской системы образования призваны были пополнять «модернизированное» государственное чиновничество и армию. («Модернизировать» в данном контексте означало «сделать, как мы видели в Европе».) Так местный ответ на индустриализацию породил в Иране новый социальный класс, состоящий из образованных на западный манер чиновников, армейских офицеров, студентов университета, учителей, инженеров, специалистов, выпускников Дар-аль-Фунуна и европейских учебных заведений… Этот зарождающийся класс приобретал всё более светский взгляд на вещи и становился всё более восприимчив к мыслям об исламе как системе рациональных этических ценностей, а не основанном на откровении путеводителе на Небеса.

Конституционализм, второй феномен, рожденный в Европе, также начал оказывать всё большее влияние на Иран, прежде всего потому, что новый класс оказался к нему восприимчив. Конституционализм – не то же самое, что идеалы демократии: конституции бывают и у тоталитарных диктатур. Однако конституция – несомненно, необходимое предварительное условие демократии. Смысл ее в том, что государство действует в жесткой рамке писаных законов, обязательных как для подданных, так и для правителя. Абсолютная монархия – система, принятая в мусульманском мире на протяжении долгих веков – фактически давала правителю возможность в любой момент менять правила, как он того пожелает. Важно понимать, что в абсолютной монархии это применимо не только к верховному правителю: этот принцип распространяется на все общество, каждый «начальник» обладает неограниченной властью над подчиненными и сам подвластен любым капризам того, кто стоит ступенью выше. (Точно так же и демократия означает не только то, что верховный лидер избирается голосованием, а то, что некий интерактивный процесс участия во власти происходит на всех уровнях. Сами по себе выборы не равны демократии, они – лишь один из ее признаков.)

Возможно, Иран стал пионером в области конституционализма отчасти потому, что именно здесь возникла новая интеллигенция – быстро растущий класс образованных светских модернистов. Новизна их мышления проявлялась не только в идеях, но и в языке, используемом для выражения этих идей. Новые писатели отвергли манеру классической персидской литературы, полной сложных риторических приемов и украшений, и вместо этого начали писать простую, мускулистую прозу – и писать не эпические поэмы и мистическую лирику, а сатирические романы, политические пьесы и так далее.

Литературовед Хамид Дабаши рассказывает о любопытном случае. Некий английский путешественник по имени Джеймс Мориер написал роман «Похождения Хаджи-Бабы из Исфахана», уверяя, что перевел его с персидского оригинала. В романе он высмеивал персидскую речь, используя смехотворно напыщенный слог, и изображал иранцев хвастунами и бесчестными негодяями.