– Да, наверное, – медленно произнес стрелок. – Я попробовал всего один раз. Там, перед порталом.

Когда погиб Ойлен, когда стало ясно, что все вокруг – ложь и обман, а Ничевоенное Готтеннетотское Передмолчание – лишь предлог для грабежа и убийства, Ланселот затосковал. Мучительно захотелось чихнуть, погрузиться в сладостные волны неведения, стать куклой на ниточках. Но спасительный чих не приходил, и Хоакину пришлось притвориться. Странно, что Финдир – сердцевед и знаток душ – ему поверил. Видно, очень хотел поверить. Ложь сплелась с ложью и враньем же обернулась. Но скоро этому придет конец.

– Куда мы идем, Маггара? – спросил Хоакин. – Ты должна знать дорогу.

– Дорогу-то я знаю… – Феечкин лоб наморщился от раздумий. – Да только тебе она не пригодится. Летать ты не умеешь и ростом великоват. Пожалуй, двинем сюда.

Компания свернула в темный закуток между зверомордыми статуями. В полумраке скрывалась мраморная площадка с поблескивающими медью значками; в центре ее торчал острый шпиль.

Загадка храма. Солнечные часы в углу, куда солнце никогда не заглядывает. Откуда бы здесь взяться тени? Но она существовала: черная, бархатистая, как будто прорисованная сажей. Если верить закону сохранения тьмы, где-то должно стать очень светло – просто потому, что здесь лежит эта тень.

Время застыло на табличке «Эра Зверей Великих».

Когда к часам подошел Хоакин, черная полоска скользнула в сторону и неуверенно задрожала. Новая эра приближалась, и храмовые часы не могли этого не почувствовать.

– Нам сюда, – шепнула Маггара. – Есть один человек… вернее, бог, которого надо бы прихватить с собой.

Зашелестели тростниковые циновки. Хоакин сдвинул их в сторону, безжалостно сминая нарисованные Урболкские горы, шишки и ворон. Охотники на чудовищ вошли в помещение за алтарем.

Комната, скрывавшаяся за циновками, богатством обстановки порадовать не могла. В центре находился бассейн, весь в изразцах, изукрашенный сюрреалистическими цветами цикория. На противоположном его берегу темным золотом блистала тележка, вся заставленная кувшинчиками и тарелочками. Фуоко бы узнала эти кувшинчики. Да и Маггаре они не показались бы чужими.

Рядом с тележкой с пищей богов возлежали Квинтэссенций и брат Версус. То один, то другой протягивал руку и зачерпывал из миски нечто похожее на шоколадный крем.

– Ну и дурак же ты, первобатерий, замечу как другу, – сообщил Версус, облизывая пальцы. – Поднял ты бунт беспощадный – и что, скажешь, стало всем лучше? Что за манера восстанием множить народное горе?

– У-у, батенька, как вы кисло вопрос ставите. – Квинтэссенций поболтал ручкой в опустевшей миске. – А вот попрошу! Не лезьте немытыми, извините, лапами в святейшие мои права и свободы.

Брат Версус усмехнулся:

– Скажешь, свободою можно назвать это пошлое чванство? Бегство, гнилой эскапизм, я уж не говорю о дурацкой манере…

– Что, пожалуйста? Я не ослышался?

Версус поперхнулся. Испуганно огляделся, словно выискивая взглядом его преосвященство. И вновь продолжил, но уже размеренным жреческим речитативом:

– …не скажу о манере бесчестной – фразой жонглировать, смысл извращая изрядно. Как может бог в демагогии грязнуть бесстыдной?

Философский камень затряс головой. Слова жреца действовали гипнотически, не давая сосредоточиться. Наконец он пробормотал:

– Вы повторяетесь, уважаемый Версус. На личности переходите. Прошу прощения, но я не способен продолжать полемику в подобном ключе.

Завидев Ланселота, Квинтэссенций очень обрадовался. Подпрыгнул, засеменил к краю бассейна:

– Ох, батюшки! Истессо? Да. Это вы. Хотя конечно же я могу быть неправ.

– Это он, – подтвердила Маггара. – Что ты там делаешь? Иди к нам.

– Не могу. Меня держит этот гнусный жрец.

Версус поднялся на одном локте и осмотрел компанию придирчивым взглядом.

– Кто вы такие, хочу допросить вас пристрастно и грозно? Кто вам позволил тревожить покой утомленного бога? Или же вам, дерзновенным, плевать на чужие святыни? С чем заявились, мерзавцы, в сии благодатные стены?

Дамаэнур грозно ощерил пасть:

– За моей невестой мы пришли! А ты кто?

– Ну что ты молчишь, Хоакин? – Маггара толкнула стрелка в плечо. – Скажи что-нибудь!

Хоакин не ответил. Он пошел к жрецу – нарочито медленно, без злобы. Версус беспомощно заозирался. Отхлебнул из крохотного кувшинчика и заголосил:

– Горе, о горе! Захватчики злобные в храме! Где вы, жрецы, где дубинки, где храмовый зверь Катаблефас?

– Идем! Идем с нами, Квинтэссенций! – крикнула Маггара.

– Не могу. Фигурально выражаясь, я повязан по рукам и ногам демагогической аргументацией. Я же все-таки философствующий камень.

Он поднял руки, и все увидели золоченые цепи на запястьях. Кто не знает, как тяжело рвать эти путы? Свободнейшие из свободных, сильнейшие, умнейшие… Как часто оказывались вы не в состоянии заниматься своими делами лишь потому, что кто-то втянул вас в спор? Уж и причина давно забыта, а вы все кричите, ругаетесь и не в силах покинуть друг друга. Иллюзия, будто вы совместно рождаете истину, держит крепче брачных уз, любовного ложа.

– Наплюй, – хрипло предложил сильф. – Давай, так двинем… вместе. Там с тебя цепочки и снимем, а?

– Ну как я брошу столь важную дискуссию? Мы тут беседуем об ответственности творца. О священном, неотъемлемом, прошу прощения… О персонификациях идей.

Дамаэнур с удивлением уставился на брата Версуса.

– Ответственность творца? – хмыкнул он. – Да что этот сморчок в творцах понимает?

Квинтэссенций растерянно переводил взгляд с Дамаэнура на Версуса.

– Доводы ваши, увы, безупречностью слога не блещ…

– Он ведь жрец. Смотри – пузо выкатил. И морда красная!

– При чем тут моя морда? – враз забыл о гекзаметрах Версус.

– При том! Похожа на жо…

– Сам жопа! – заорал жрец. – Ты вообще мерзавец! И негодяй!

– А что я сказал? Мы, огненные элементали, всегда отличались прямотой и откровенностью.

– Благодарю вас, – раскланялся камень. – Вы раскрыли мне глаза. Никакой культуры дискуссий.

Цепи на руках и ногах Квинтэссенция рассыпались.

– Я бессилен противостоять жреческим гекзаметрам, – сконфуженно произнес он. – Извините. Когда их слышу, теряю волю… Но теперь я свободен и помогу вам.

Океан огня. Волны плещут в пещере, наполняя ее от края до края.

Давно уж никто не рисковал приблизиться к Инцери с линейкой. Элементаль стала зверем великим – если не по духу, то по размерам.

Глаза саламандры подозрительно поблескивали. Шестнадцатилетнюю девчонку легко довести до слез… шестнадцативековую саламандру – тоже. И до слез, и до уныния Достаточно изо дня в день твердить ей, что она – ничтожество. Глупая, никчемная, безобразная.