Но Борис Годунов только встал на колени, склонил до каменных плит голову перед патриархом, поцеловал край одежды, а потом поднялся и молча, как и при первом отказе от престола, покинул собор.

— Борис! Борис!! Борис!! Опомнись!!! — многажды прозвучало ему вслед под сводами собора. И только эхо отозвалось на сей призыв отчаяния.

Патриарх и его свита перестали молиться. Они замерли словно изваяния и так стояли, пока тяжёлый жезл Иова не ударил о каменную плиту собора.

— Да будешь проклят!

— В чернецы его, извратника! — громовым голосом ударил в двери собора митрополит Крутицкий Геласий.

— Заставим! Заставим встать на трон! — возвестил митрополит Ростовский Варлаам.

Иов, всё так же громко стуча жезлом о плиты собора, покинул его. И всё духовенство, бояре потянулись следом. На монастырском дворе было безлюдно и тихо, будто всё вымерло. Лишь из трапезной палаты в приоткрытую дверь смотрела на иерархов русской церкви бывшая царица России Ирина. Она видела, в каком расстройстве пребывал патриарх Иов. И ей было жаль святого отца, которого она искренне любила. Как ему помочь обрести спокойствие, чем утешить, она не знала. Всего лишь час назад она убеждала брата смириться с неизбежным и взойти на престол Российский, но он, всегда ласковый, на сей раз посмотрел на Ирину гневно и, после долгой паузы, очевидно погасив бушевавший гнев в душе, сказал как всегда:

— Сестрица любезная, тебе надо бы царствовать да с моей помощью. А мне к трону дорога закрыта!

— Да кто же тебе закрыл её, братец любезный? — спросила Ирина со слезами на глазах.

— Судья мой единственный — совесть! — ответил Борис и ушёл от сестры.

Москва узнала об отказе Бориса Годунова встать на царствие в тот же час, как только иерархи и синклит покинули Новодевичий монастырь. Заволновались горожане, на улицы, на площади вышли судить-рядить. Многие слезами умылись, проклятиями в чей-то адрес разразились и стали думать, как горю помочь, как державу от сиротства избавить и пробудить в избраннике народном родительскую совесть: да как можно батюшке бросать детишек на произвол судьбы! Вскоре горожане запрудили Красную площадь, кричали в небо, призывая на помощь Всевышнего. Но с новой силой закружила, завыла метель, заглушая голоса людей. Горестно сетуя на погоду, на жизнь да и на Бога, который отвернулся от людей, горожане разбредались по избам, к теплу очагов.

Снова улицы Москвы были во власти лишь снежной порухи да ещё стрельцов, которые бдительно охраняли Новодевичий монастырь, прилегающую к нему слободу и улицы от монастыря до самого Кремля. Всю ночь кружили по столице конные отряды стрельцов. Они видели, что москвитяне в эту ночь решили не спать. И повсюду, от монастырской слободы Новодевичьего, где жили сапожники, суконщики, портные, плотники, горшечники, огородники, до палат Белого города — всюду светились в окнах огни.

В патриарших палатах тоже царило ночное бдение. Иов никого от себя не отпустил, думая найти наконец какое-то решение. Да его и подсказали митрополиты и епископы. Они заявили Иову, что если завтра Борис не одумается, не взойдёт на трон, они потребуют его отлучения от церкви.

— Не было ещё на Руси такого своеволия! — утверждал митрополит Новгородский Александр. — Да и в вольном Новгороде подобного не помнили.

— Отлучим! Пусть татем клеймёным бродит по России, лишённый чинов и благополучия, — заявил митрополит Геласий.

Страсти священнослужителей проявлялись и в молении. Неистов был Гермоген. Да он-то в душе радовался всему, что происходило в Москве. Правдолюбец всё-таки ждал на престол России такого царя, у которого не было бы на руках крови невинных жертв. И потому митрополиту Казанскому был больше по душе князь Василий Шуйский, человек древнего русского рода, многое сделавшего для России. И хотя Гермоген не кричал за Шуйского на Соборе, но надеялся, что время его придёт и Шуйский встанет во главе державы.

На Гермогена искоса посматривал страстный Геласий. Догадывался он о гермогеновском непокорстве. Знал он, что Гермоген уверовал в смерть царевича Дмитрия от рук убийц, которых подослал Годунов.

Не соглашался с Гермогеном Геласий. И доказал бы, что в Угличе Годунов ничего не делал в свою пользу, а всё во благо России. Сам же правитель, по мнению Геласия, попал под влияние ведунов и колдунов, которые напустили на него порчу по наущению оружничего Богдана Бельского. И теперь надо всем миром молиться, чтобы Всевышний отвёл от Бориса чары ведовские.

Патриарх не помнил, молился он или не молился нынешним вечером и ночью. Непрестанные думы о судьбах России затмили всё прочее. Он всё ещё надеялся, что Годунов одумается, ещё верил в здравый смысл мужа государственного ума. А иначе он, патриарх, никак и ничем больше не побудит Годунова занять престол. Но было и другое. Теперь дело складывалось так, что только от него, от патриарха, зависела судьба престола. Повели патриарх завтра созвать Собор и назови имя Фёдора Романова, не сумняшеся изберут его и в сей же день обвенчают, поведут на престол. Но патриарх был верен себе.

Вечером, вскоре как Иов вернулся из монастыря, к нему пожаловал князь Фёдор Мстиславский. Узнав о вторичном отказе Годунова встать на престол, он потребовал проведения нового Собора, пока не разъехались посланцы земель.

— Владыко святейший, наше право просить тебя в сей же час выкрикнуть Собору судьбу князей царского имени: Романова и Мстиславского.

— Да встанет ли за вас народ? — спросил патриарх.

— Как не встать, если на пути Годунова возник сам Всевышний. Он пробудил в нём совесть. Паче откуда Борисов крик о том, что сияние Фёдорова трона ужасает его душу?

— Слышал сей крик, вызванный колдовской силой, — стоял на своей тверди Иов.

— Ты в заблуждении, владыко святейший. Кто мог наслать колдовские чары? Объявляй новый Собор, владыко, и баста, — настаивал князь Мстиславский.

— Образумься, сын мой. Суета и тщеславие не от Бога. Никто: ни ты, ни князь Фёдор Романов не способны сделать для чести и безопасности России, для внутреннего устройства того, что сделает Борис Годунов, впитавший в себя государев опыт. Ему и быть на троне. Такова воля Всевышнего и желание народа.

Фёдор Мстиславский не хотел так легко уступить, ожесточился и привёл последний довод, которому придавал большую цену:

— Владыко святый, но ты забыл, почему Борис ужасается царского трона. Вспомни печальную судьбу убиенного царевича Дмитрия. Не его ли тень накрыла Борисово чело, устрашила?

Да промахнулся