видел его в последний раз Иов: в глазах просветление, тепло. Губы его раскрылись в улыбке, потому что Борис увидел народ таким, каким когда-то хотел видеть, преданным ему, верящим в него. «Нельзя обманывать надежды дитяти, ждущего своего отца», — повторил он слова сестры. И, подойдя к иконе Владимирской Божьей Матери, которую держал дьякон Николай, Борис преклонил колени.

— О, Мать Божия, что виною твоего подвига? — воскликнул Борис. — Сохрани меня под сенью твоего крова! — И потом, не вставая, но только повернувшись к Иову, он с укоризной сказал: — Великий пастырь, ты дашь ответ Богу!

Патриарх Иов троекратно осенил Годунова золотым крестом с дорогими каменьями. Февральское солнце, освещавшее Девичье поле, заиграло лучами на бриллиантах креста, сверкнули крупные жемчуга на зелёной бархатной мантии патриарха. Не опуская руки с крестом, патриарх обвёл взглядом поле, потом громко и отчётливо заговорил, чтобы слышали многие:

— Приемлю твой укор, сын мой. Готов ответить пред Всевышним за каждый свой шаг. Но помни и ты, что Всевышний Создатель отметил тебя. Не снедай себя печалью, верь Божьему Провидению. Сей подвиг Богоматерь Владимирская совершила из любви к тебе. Да устыдишься сомнений! Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь!

— Аминь! — ответил Борис и стал креститься.

Увидев коленопреклонённого Бориса Годунова, людское море, заполонившее Девичье поле, начиная от монастыря, заколыхалось волнами, зашумело. Послышались сперва отдельные, а потом слитные, мощные выкрики: «Слава Борису! Слава!» Они летели в морозное поднебесье, всё нарастая. Вот уже и вблизи Годунова все стали кричать: «Слава Борису! Слава!»

Восторг толпы был настолько дружным, захватывающим, что и противники Годунова были вынуждены вместе со всеми москвитянами кричать: «Слава Борису! Слава!» А сколько их тут было, одних холопов да дворовых и подкабальных мужиков Богдана Бельского — может, тысяча сошлась из вотчин. Побили их немало стрельцы и люди Семёна Никитовича, да всё равно — сила. А вот же — боятся горожан воодушевлённых, вместе с ними глотки дерут. И вельможи, супротивники Бориса, тоже опасаются в молчанку играть. Все: Романовы, Ростовские, Черкасские, Рубец-Мосальские, Шуйские, рассыпавшись по Девичьему полю, не жалеют горла в пользу Бориса.

В душе-то они все ждут, что опять у патриарха Иова сорвётся затея, что снова случится осечка, как в феврале, когда Борис, глазом не моргнув, отказался от престола. Настоящей-то причины отказа тогда никто не узнал. А она была единственная: за немалые деньги, которые отвалил ведунам Бельский, напустили они на Бориса туману и затмения в разум. Да как было задумано, так и получилось: Борис и слушать Иова не стал, когда тот звал его на престол.

Бельский снова встречался с колдунами, снова серебра не пожалел. И разметали его люди по совету колдунов на всём Девичьем поле вороньи перья и пух. А они должны были унести в метельное небо разум Бориса вовсе. Да вот же — всё сорвалось: метель в ночь прекратилась, ветерок не колыхнётся, и все колдовские усилия прахом пошли: чёрные вороньи перья и чёрный же пух затоптала возбуждённая толпа в снег, чары колдовские силу потеряли, торжествовал разум, здравый смысл, торжествовало Божественное начало, движение шло по воле Всевышнего. И Богдан Бельский вынужден был кричать вместе с многотысячной толпой: «Слава Борису! Слава!» Эти слова обжигали ему глотку, выворачивали нутро, но он повторял их, страшась быть растоптанным толпой.

И Псково-Печерский архимандрит Иоаким кричал здравицу, и митрополит Казанский Гермоген раскрывал рот — все, кто не подписал или не думал подписывать завещательную грамоту, отдавали нынче Борису Фёдоровичу почёт.

В какой-то миг, когда на Девичьем поле возникла тишина, у Богдана Бельского мелькнула дерзкая мысль крикнуть, как сие было на Государственном Соборе, крамольные слова, дескать, не даст своего согласия Годунов на престол, потому как руки замараны детской кровью. Он торопливо стал искать место, где бы подняться над толпой, да не было такого на Девичьем поле. И тогда он повелел дворовым парням из рук крестовину соорудить и вспрыгнул на неё, сплетённую из восьми крепких ручищ. Огляделся, руку с шапкой выкинул вперёд да только прокричать хотел: «Эй, люди, слушайте!» — как глаза его упёрлись в мрачное суровое лицо Борисова дядьки, боярина Семёна. И уже ломились к Богдану его подручные: быть сей миг ему скрученным да на снег брошенным, растоптанным.

Оборвалась в душе Бельского натянутая до предела тетива сопротивления, ёкнуло что-то внутри, оттого и руки холопов вмиг разжалась, и Богдан оказался на снегу.

А Семён Никитович уже рядом, пробили ему дорогу дюжие молодцы, а впереди всех Лаврентий-красавец легко шагал, боярина Семёна вывел на Бельского. И спросил боярин Семён Богдана, пронизывая холодным взглядом:

— О чём кричать надумал? Или опять, что на Соборе изрёк? Не надо талдонить, Богдан!

— Ну полно, боярин! Радуюсь тому, как славят твоего племянника. И сам хотел о том же...

— А холопов чуть ли не тыщу зачем к монастырю привёл? Не к монашкам же в гости? — Семён Никитович, похоже, улыбнулся, но глаза оставались холодными, как вода в проруби на Москве-реке.

И Бельский, отчаянный дерзостью неуёмной, ощутил, как в душу вползает животный страх. Увидел он, как стрельцы движутся к нему, окружают его вместе с дворней и вот-вот повяжут и погонят, а куда, уж лучше о том и не думать. Да и что ему взбрело в голову с восемью сотнями косолапых увальней искать счастья в Москве, престола добиваться, когда за Борисовой спиной не меньше пятнадцати тысяч войска. Поди, у дядьки под рукой несколько стрелецких полков. Вон и немецкие наёмники затаились у стен монастыря, польские служилые шляхтичи красуются, отряды шотландцев себя показывают во главе с капитаном Габриэлем. А там, за монастырём, поди, козачьи сотни да ещё шведы, воины саженного роста.

На что же он, Бельский, замахнулся? Что может сделать? Себя разве погубить. А Семён Никитович ждёт ответа на свой вопрос: «Не к монашкам же в гости?» И ищет Бельский слова, которые бы показались искренними:

— Одним побуждением движимы людишки мои, чтобы со мною вместе громче прокричать здравицу новому государю.

Челядь Бельского уже давно оттеснили от своего господина. Он остался один. И боярин Семён подумал, что теперь Богдан не опасен. И сказал, как повелел:

— Иди, оружничий Бельский, порадуйся вместе с народом торжеству справедливости, а всё остальное забудь себе на здоровье. — Более ясно Семён Никитович не стал говорить.

И Богдан понял, что ждёт его, ежели будет супротивничать, в сей час.

— Спасибо, боярин, за милость, коей одарил.