Даша серьезно и пристально глядела на него несколько минут и вдруг разразилась самым веселым, неудержимым смехом.

— Встаньте,— крикнула она, покатываясь от хохота и таща его за рукав.

Тот бессознательно повиновался, недоумевая, в чем дело. Даша подтащила его к трюмо и указала ему пальцем на его же лицо в зеркале.

— Жених! Вот так жених! — крикнула она ему в самое ухо и с этими словами, громко хохоча, проворно выскочила из комнаты.

Сеня несколько минут постоял перед трюмо, тупо разглядывая свое красное, широкое лицо с мутными от перепоя глазами и с всклокоченною, жиденькою бороденкой.

— Тьфу! Проклятая баба, чтоб ей пусто было! — проворчал он наконец и, с досадой плюнув, побрел вон, громко стуча косолапыми ножищами.

Впрочем, если Даша и отказалась наотрез выйти замуж за Сеню, то причиной этому была отнюдь не его непредставительная фигура. Даша была слишком практична, чтобы обращать внимание на красоту телесную. До этого ей было мало дела. В данном случае ею руководили более существенные соображения. Она отлично видела, что за человек Сеня Сорокин, и лучше его самого понимала те побуждения, которые заставляли его делать ей предложение. Как ни было мало завидно положение провинциальной каскадной актрисы и певицы, но и положение жены спившегося, ополоумевшего грубого купчика, полудикаря, который со второго же дня свадьбы не преминул бы начать колотить ее и всячески издеваться над нею, было не в пример хуже. К тому же ей был небезызвестен и тот факт, что состояние Сени Сорокина было уже настолько сильно расшатано, что вопрос о полнейшем разорении был только вопросом времени. Но главная, самая важная причина, побудившая ее, не задумавшись ни на минуту, отвергнуть Сеню — был Алексей Сергеевич Ястребов. Алексей Сергеевич каждый день бывал у Даши и просиживал у нее довольно долго. Обыкновенно он сидел до тех пор, покуда к ней набирались постоянные ее гости. Тогда он вставал, вежливо, но сухо со всеми раскланивался и уходил. Вечером он являлся на каждое представление, занимал свое место в первом ряду кресел и в продолжении всей игры не спускал ни на минуту с Даши своего задумчивого, серьезного взора. Несмотря на то, что между ними ни разу не возбуждался разговор о любви, Даша все больше и больше убеждалась, что Алексей Сергеевич влюблен в нее и что любовь его совершенно иного рода, чем та, о которой случалось петь Даше:

Любовь, любовь

Волнует нашу кровь!

Однако чего не могла понять Даша — это того, что Ястребов так упорно молчит и ни единым словом не говорит ей о своих чувствах. Но Алексей Сергеевич поневоле молчал. Что ему было говорить? Он был слишком сильно и глубоко влюблен в Дашу, чтобы удовлетвориться «мимолетными увлечениями», но вместе с тем и слишком рассудителен, чтобы решиться, без долгого размышления, заменить ее костюм подвенечным убором.

VII

Прошло месяца полтора. Труппа Осипа Самуиловича Рабиновича собралась уезжать. Весь обширный репертуар разученных ею пьес давно был сыгран. Публика уже успела охладеть. Театр, вначале полный, с каждым разом пустел все более и более.

— Послезавтра мы уезжаем. Прощайте, не поминайте лихом! — говорила Даша Ястребову, сидя с ним в своем нумере за вечерним чаем. Лицо ее было грустно, глаза смотрели задумчиво.

— Неужели так скоро? — спросил Ястребов, и голос его слегка дрогнул.

— Где же скоро? Мы и так пробыли здесь почти два месяца; мы нигде так долго не останавливались. Кстати, завтра кончается срок моему контракту,—прибавила она как бы вскользь,— не знаю: возобновлять ли, или в Москву ехать, меня уже давно зовут туда.

И она искоса взглянула в лицо Ястребову; тот сидел, понурив голову, и, по-видимому, не обратил внимания на ее последние слова. Наступило тягостное молчание. Даша машинально взяла гитару и перебирала струны:

Час разлуки бьет, прости!

Афинянка, возврати

Другу сердце и покой,

Иль оставь его с собой.

Напевала она вполголоса, склонив слегка набок свою хорошенькую головку и мечтательно устремив глаза на мелькающий огонек лампы. Свет лампы, проникая сквозь розовый абажур, придавал ее фигуре и всей обстановке какой-то особый, изящный колорит. Даша сидела словно в забытьи, не замечая ничего, что вокруг нее делается, вся отдавшись нахлынувшим на нее думам.

— Спойте мне мою любимую! — тихо произнес Ястребов.

Она медленно вскинула на него бархатистый, томный взгляд, слегка, чуть-чуть улыбнулась и, сыграв предварительно какую-то прелюдию собственной фантазии, тихо начала:

Ах, мороз, морозец...

Когда Даша дошла до слов:

Ты озяб, мой милый,

Прислони головку,

Я тебя прикрою...—

она вдруг понизила голос, и в нем послышался звук такой страсти и тоскливой нежности, что у самого черствого человека шевельнулось бы сердце. И никогда не пела Даша с таким страстным одушевлением. Простые, но глубоко поэтические слова песни увлекали за собой. Ястребов глядел на нее и ощущал какое-то еще небывалое чувство. Ему хотелось и рыдать, и в то же время смеяться...

Погляжу на глазки — глазки искры сыплют,

Погляжу на щечки — огонек пылает...

Так вот ретивое

Полымем охватит...

Ах, мороз, морозец,

Где ж теперь красотка?

Спит в земле глубоко

Под напевы вьюги!

Ястребов не выдержал...

— Радость моя! Жизнь моя! — воскликнул он, быстрым движением схватил ее руки и припал к ним пылающим лицом.

Даша осторожно высвободила свои пальцы из его рук, отбросила в сторону гитару, крепко обняла его шею и осыпала его голову страстными поцелуями...

Было очень рано, когда Ястребов вышел от Даши и пошел к себе домой. На душе его было светло и покойно, как у человека, принявшего наконец, после долгих сомнений и колебаний, окончательное решение. С Дашей у него уже было все решено. Так долго смущавший и угнетавший его вопрос был разрешен как нельзя более разумно и к обоюдному полному удовольствию...

«И как она скоро и разумно поняла меня,— думал Ястребов, сладко улыбаясь. — Нет, я чересчур преувеличивал; она далеко не так не развита, как я думал... Неразвитая женщина не могла бы так скоро усвоить себе взгляд, который, признаться, мне и самому был не вполне ясен... И как она любит меня... Положительно, эта