рылом, да в калачный ряд! — засмеялась она.

«Суконное рыло» неприятно резануло ухо Ястребова. Вообще ему не нравились манеры и некоторые словечки Дарьи Семеновны.

А она между тем вынесла из другой комнаты свою гитару и, перебрав струны, стала в позу...

Лучина моя, лучинушка березовая...—

запела она унылым, тихим голосом.

Она пела с чувством, слегка аккомпанируя себе и изредка поглядывая на Ястребова. Тот сидел, задумчиво склонив голову на руки, и пристально глядел куда-то в угол.

Добрая хозяюшка не высушила,

Лютая свекровьюшка водой подлила...—

неслись рыдающие, трепещущие звуки...

Все примолкли, даже Сеня Сорокин затих и сидел, тупо вытаращив посоловелые, мутные глаза. Ястребов чувствовал, как что-то подступило и защекотало у него в горле.

Волнение охватило Дашу, выражение беззаботности и несколько нагловатый блеск глаз исчезли и сменились другим, более глубоким, томным выражением... Грустная мелодия проникла в ее душу, и она, казалось, сама заслушивалась звуками, вылетавшими из ее уст.

После «Лучинушки», и только поддаваясь неотступным просьбам, Даша спела веселенькую малороссийскую думку:

«Ой, лид трещить!»

И уже больше ничего не хотела петь, отговариваясь тем, что ей надо поберечь свой голос на вечер. Просидев еще часа три, компания наконец стала расходиться. Алексей Сергеевич ушел одним из последних. Прощаясь с ним, Даша тихо шепнула:

— Заходите завтра ко мне, я все утро буду дома.

Ястребов машинально кивнул головой и вышел, охваченный новым, незнакомым ему чувством.

V

— Отчего вы вчера вечером не были в театре? Я все глаза просмотрела, вас отыскивала!

Таким вопросом встретила Даша входившего к ней Ястребова на другой день утром.

— Я не хотел испортить впечатления, оставшегося после вашего утреннего пения.

— Как так? — удивилась она.—Я не понимаю, что вы говорите?

— Трудно мне будет объяснить вам это,— задумчиво сказал Ястребов.—Вы что вчера утром пели?

Она недоумевающе установила на него свои глаза.

— Что я вчера пела? Неужто вы забыли? «Лучинушку», а потом, кажется, «Ой, лид трещить».

— А вечером?

— Вечером? Постойте, дайте припомнить, ах, да,— оживилась она,—я пела из «Прекрасной Елены»:

Когда супруг

Захочет вдруг

Домой случайно поспешить...

— Ах, как это у меня сегодня хорошо вышло, ужасти просто! Верите ли, полчаса аплодировали... Я думала, ко мне на сцену влезут. Два раза спеть заставили.

— А еще что пели? — спросил хмуро Ястребов, не разделяя ее восторга.

— Еще —

«Юностью воспетый

Наш каскадный мир».

Это тоже многим понравилось...

— А еще?

— Больше ничего, и то я устала как собака. Да что вы меня нынче исповедуете? Вы не духовный отец, а мне не последний конец, — рассмеялась она.

— Я не исповедую, а отвечаю на ваш вопрос. Вы спрашивали, отчего я не был. Оттого, что после «Лучинушки» нет никакого удовольствия слушать разные «Когда супруг» и т. п.

Дарья Семеновна как-то исподлобья, пристально скосила на него свои глаза и на мгновение задумалась, как бы стараясь вникнуть в смысл его слов; на губах ее скользнула неопределенная улыбка; очевидно, она не могла понять того, что он хотел сказать ей.

— А мне вчера опять букет поднесли,—начала она после небольшого молчания,— большой, из белых роз, а на ленте золотая брошь наколота; это опять Сенька, урод противный; он мне просто проходу не дает.

— А вы зачем же его принимаете?

— А как же мне не принимать его, когда он мне подарки такие хорошие дарит.

— Да вы их и не берите, пошлите ему их обратно.

— Как, подарки-то обратно послать? — Даша так удивилась, что даже назад отшатнулась немного. — Кто же это делает?

И она недоумевающе развела руками. Подобный поступок казался ей не только ни с чем несообразным, но прямо невозможным.

Ястребов холодно усмехнулся.

— Делают! — произнес он словно бы про себя.

Даша слегка качнула головой и замолчала.

«Какой он чудной!» — подумала она.

«Она совершенно неразвита,—в свою очередь промелькнуло в голове Ястребова,—а жаль: девушка, бесспорно, хорошая, в ней много души, недаром она поет так; жаль, жаль, пропадет ни за грош».

И он грустно задумался.

— Не спеть ли вам что-нибудь? — предложила вдруг Дарья Семеновна и, не дожидаясь ответа, схватила валявшуюся на диване гитару.

В движениях ее замечались две крайности: или,—это обыкновенно случалось тогда, когда она была перед публикой,— они были чрезвычайно медленны, плавны, очевидно, заучены, или,— когда она была у себя дома, в кругу близких, — порывисты, нервны, быстры. Она запела:

Ходила я, девица, по долинке,

Наколола ноженьку на былинке,

Болит моя ноженька, да не больно.

Любит меня миленький, да не долго!

— Вы, впрочем, такие песни не любите,— обратила она свое веселое, смеющееся личико к Ястребову,—для вас я спою другую!

И, настроив гитару, она с чувством начала:

Гуде витер вельми в поли...

По мере того как она пела, лицо ее становилось серьезнее и задумчивее; шаловливая улыбка сбежала с губ, глаза расширились и приняли печальное выражение.

Ястребов глядел на нее, слушал ее симпатичный, глубокий голос, и в то же время в голове его, быстро сменяя одна другую, проносились тревожные мысли.

Он прекрасно видел, какого сорта женщина была эта Дарья Семеновна; совершенно необразованная, быть может, и даже наверно, далеко не безупречная в нравственном отношении, но вместе с этим он видел в ней истинно поэтическую душу. Он был уверен, что под грубою внешностью, созданной условиями жизни, таится прекрасное женское сердце, отзывчивое на все доброе; что при иных обстоятельствах, в другой сфере, она немедленно преобразится; темные, непривлекательные, наносные черты ее характера исчезнут и уступят другим, более светлым и чистым.

А между тем Даша была далеко не то, чем казалась. Весьма плохая актриса на сцене, она тем не менее была прекрасная, впрочем, более бессознательная, чем сознательная, актриса в жизни. Постоянно окруженная толпой поклонников, она привыкла всем нравиться. Желание нравиться и производить на всех приятное впечатление также было у нее более инстинктивным, чем преднамеренно-рассчитанным. Она сама не отдавала себе отчета, для чего это надо ей, и это было своего рода кокетство, самолюбие красивой, избалованной женщины. Стремясь всем нравиться, она, несмотря на свою ограниченность, также инстинктивно, сообразительностью хитрого зверька, весьма скоро и