Совсем юная. Девчонка почти, лет семнадцати. Темненькая, но не с его родины, испанка. В одежде послушницы, с алой каймой грешницы, отправленной в деоцезию, монастырь-тюрьму для духовных лиц, на исправление грехов.

Ее грех умещался в маленьких аккуратных руках. Закутанный в клетчатое солдатское одеяло, даже в смерти смотрящий на мать. Крохотный младенец Иисус, не доживший даже до полугода.

Глаза монастырской грешницы, широко раскрытые и чистые, сохранились даже сейчас такими, как в жизни. Смотрящими на Хавьера доверчиво и тепло, не видя в нем зла. В нем, в человеке, отправившем к адским жаровням чуть меньше батальона. И Хавьер боялся вновь посмотреть в никогда не спящие глаза. Потому что увидел в них надежду. На него. Мужчину, должного защитить другую такую же деву Марию с алой греховной полосой и ее ребенка.

Должен…

Потому что…

Он просто солдат.

Марк стоял, покачиваясь. Держась за плечо брата Самуила. Ледяное, твердое, как камень вокруг. Самуила, добравшегося сюда и оставшегося навсегда в пещерном храме давно забытого, но еще жившего племени.

Бам… бам… бам… барабан бил «вперед». Глухо и ритмично. Бам…

Барабаны пульса стучали в ответ. Яростно и неукротимо, выбивая дикий ритм. Без остановки и без жалости. Разгоняя кровь все быстрее. В такт движениям гибких тел, полностью покрытых змеями черно-зеленых татуировок. От выгнутых в судороге ступней и до лиц, украшенных шрамами с блестящими слезинками-камнями.

Они раскинулись по плитам пола, на символе из собравшихся в одну точку линий лабиринта, перед лесом людей-статуй. Каждая волновалась всем телом. В стороны, вверх и вниз, дрожь бесстыдного страшного танца. Три женщины, три индианки, три ведьмы. Ритм шел из-за их спин, от груды бледной дрожащей плоти, заканчивающейся совсем крохотной сухой головкой. Утренняя Звезда мог пугать лишь издали… наверное.

Газ шел от женщин. От скрытых за гривами черных волос живых мешков, выпускающих его наружу. Из щелей в стенах ничего не сочилось. Уже не сочилось. Или не было вовсе. Марку стало все равно. Его сил хватило лишь добраться сюда. И попытаться что-то сделать. Ведь не просто не слушалось тело… нет…

Он всегда боялся остаться без своей силы. И остался. Здесь и сейчас. Ничего не ощущая. Ни капельки. Ни искорки. Ни одного тлеющего уголька в себе. И неудержимо тянуло сделать две вещи. Засмеяться и лечь спать. На полу. Свернуться клубком, как кошке, и заснуть.

Но…

У Марка осталось мало патронов. Тех самых, решающих дело одним попаданием. Раскрывающихся в полете крестом пяти серебряно-стальных головок, соединенных проволоками. Оставляющих после себя только начинку для хреновых буррито. Пять, и каждый в каморе барабана. Прочие подойдут для кого угодно… кроме этих тварей. Или их хозяина. А идти вперед надо, продираться через них, проламываться, двигаться дальше. А там?.. А там останется надежда. Он справлялся и раньше, имея под руками только ее.

Только бы не потратить оставшееся серебро впустую. Да. Как все прочее.

Бам… бам… бам…

Барабаны стучали в такт скачущим мустангами мыслям. Марк еле стоял, вцепившись в плечо брата по вере и оружию, давно мертвого, остывшего до холода и твердости камня. А сколько осталось братьев и сестер, спрашивал он застывшими темными глазами? Сколько? Почему ты один?! Почему с тобой лишь еле дышащая грешница и чертов мексиканец-рейнджер?! Ну?!!

Вера сильна во мне, сказал ему Марк… Про себя, не шевеля губами, лишь глядя в застывшее в муке лицо брата.

И я силен в вере. Господь направляет меня, ведет по пути и делает меня оружием в его руках. Как ты был Его мечом, мой брат, так и я стану тем, чем Он прикажет. Даже если останусь один. Даже если за мной не сотня командоров, а всего лишь грешница и мексиканец. Потому что осталось лишь полтора десятка, брат мой. И те разбросаны по всему Западу. От границ с Орлеаном и вудуистами и до Залива с его язычниками-каннибалами. Полтора десятка. И один выпуск в командории послушников. Все. Но я справлюсь. И не ради Господа и блага для мира. А ради вашей страшной и бесполезной смерти. Помоги мне, брат мой по оружию и вере. Помоги в последний раз.

Револьвер лег на наплечник, ставший льдом и камнем. Ствол чуть подрагивал, и Марк не хотел рисковать. Зеленоватое облако не рассеивалось, ведьмы блестели от потоков пота, но не останавливались. Время убегало. Марк чувствовал странную дрожь. Ту, остающуюся после дьявольского семени. И дрожь становилась сильнее. Если Козлоногий все же шел сам, оставшись почти без воинов, следовало убрать визжащих и опасных краснокожих. Немедленно.

Успокоиться. Прицелиться. Но не долго, не сбиваясь в дыхании, не дрожа. Сейчас.

Порох помогает трезветь лучше ледяной воды или нюхательной соли. Режет собой нос, пробираясь даже через каучук и резину его старой армейской еще маски. Драгоценности для каждого «пустынного брата». Но даже она пропускала пороховую острую резь…

Пули визжали в полете, раскрываясь лепестками креста, неслись к целям. Безумие шаманского камлания помогло Марку. Чертовы ведьмы не смогли понять очевидного, увидеть опасность загодя, попытаться спастись. Он смог. Убил каждую. Разукрасил алыми цветками индейских диких роз, росших порой в остатках прерии. Сломал удивительную для чистокровных индейцев красоту. И спас себя и двоих с ним. Пока спас.

Три мертвые краснокожие миз в татуировках лежали, чуть подрагивая. Пули Дуайта рассекли их плоть страшно. Искромсали мясо и кости, как нож масло. Скво умирали в лужах крови, плавая в ней. Но на этом ничего не закончилось. Если не только что началось…

Утренняя Звезда был огромен. Сухая старческая голова покоилась на чудовищно расплывшемся теле, сейчас стоявшем на слоновьих ножищах. Плоть висела складками, собираясь книзу сморщенными мертвыми валиками. Бледная, полупрозрачная кожа, рассекаемая черными толстыми венами. Черные точечки глаз, смотрящих на людей, убивших его дочерей. Ярость, ощутимо собиравшаяся вокруг него почти видимой энергией, покалывала иголками разрядов.

– Вы умрете, – каркнула головенка, – сукины дети чертовых шлюх!

Одна уродливо-огромная кисть хлопнула о другую. Ужасающе громко, разорвав хлопком воздух, разрезав его рванувшей во все стороны мощью ударной волны.

Гулко и страшно треснув, разлетелись несколько людей-статуй. Брызнули крошкой и темно-красной пылью. Плиты заволновались, пошли вверх краями, рассыпаясь костяшками домино к трем смертельно уставшим человекам. Охнул, проседая, большой кусок потолка храма-пещеры. Загудели, срываясь вниз, сталактиты, покрытые зеленоватым льдом.

Марка отшвырнуло в сторону, приложив спиной о навеки застывшего кряжистого апачи, исполосованного глубокими шрамами. Только-только прояснившаяся голова загудела, наливаясь тяжестью и сбрасывая давление кровью, брызнувшей из носа и ушей. Перед глазами командора плясали джигу не меньше сотни черных мошек, не давая рассмотреть творящееся.

Да-а-ан-г! Ладони ударили еще…