Медведя наши постановления Кирову, но ответа пока нет, и, как говорит Медведь, он скорее всего будет отрицательным.

— Медведь так говорит? — удивился Сталин.

— Так точно, — ответил Ягода.

— Еще Сергей Миронович не принял решение, а он уже так считает, — задумчиво повторил Сталин. — А может быть, он и диктует этот ответ Кирову?

— Я не знаю, — пожал плечами Ягода.

— Никогда больше не произносите при мне: «Я не знаю», — вспылил Сталин, и глаза его вспыхнули желтым светом. — Народный комиссар НКВД не может так говорить. Он должен знать все. А если такой нарком отвечает секретарю ЦК: «Я не знаю» — значит, он не народный комиссар.

— Я исправлюсь, товарищ Сталин, — пробормотал Ягода, вытирая пот со лба и подавляя вспышку страха.

Сталин был не в духе. Утром ему доложили, что диктограф, присланный из Ленинграда, неисправен настолько, что не годится для дальнейшей работы. Шуга сидел под домашним арестом и каждый день писал донесения о том, что рядом с Иосифом Виссарионовичем прячется страшный враг, сильный и всемогущий, верховней самого вождя, потому что он отдает те приказы, которые не в силах отменить даже Сталин. Эти письма так напугали Кобу, что он вторую ночь подряд не мог уснуть.

— Кто это может быть? — вызвав в пять утра Паукера, спросил Сталин, указывая на письма.

— Он сошел с ума, Коба, — зевая, проговорил Паукер, стоя перед Хозяином в ночной рубашке.

— Найди мне его! — прошептал вождь.

— Кого? — не понял Паукер.

— Врага, который прячется рядом со мной, сильного и всемогущего, — оглядываясь по сторонам, в страхе прошептал Сталин.

Паукер мгновенно проснулся и, оглядев пустую спальню, проникновенно проговорил:

— Рядом с вами, Иосиф Виссарионович, только преданные друзья: Клим Ворошилов, Каганович, я, Жданов, Поскребышев, других нет, а мы все тебя любим, как родного отца.

— А Киров мне не преданный друг? — неожиданно спросил Коба. — Ты не назвал Кирова!

— Но Кирова нет рядом, — оглянувшись, сказал Паукер. — Он в Ленинграде.

— Тогда убей этого, — Коба показал на письма, — сам убей, отвези за город и вбей в могилу осиновый кол. Только не по нашей дороге отвези. Сегодня же, сейчас!

— Конечно, сделаем, — прикрывая ладонью нервную зевоту, согласился Паукер. — А все Ленинград, зиновьевский город, он всех отравляет, видно, много там дряни скопилось, — бросил Карл на пороге.

Еще через пять минут Паукер уехал выполнять задание. А Сталин задумался над его словами о Ленинграде. Очень точно сказал начальник охраны. Ленинград — страшный город, Коба всегда его боялся, и конечно же не воришки загубили столь блестяще задуманную операцию. А значит, дело в Медведе или даже выше, в Кирове. Но мозг Сталина отказывался верить, что за всеми неудачами с Ганиными стоит Киров. Это было бы слишком больно. Он столько лет опекал этого вятского мальчишку, растил, двигал наверх, открыл ему свое сердце, душу, полюбил, как брата, чтобы поверить в его страшное предательство. Нет, это невозможно! Если такое случится, это будет самый ужасный день в его жизни. Киров не может этого сделать. Значит, за всем стоит Медведь и еще кто-то с ним? Все это надо проверить. В тот же день он приказал Ягоде послать заместителем Медведю опытного и надежного человека. Он уже наметил и кандидатуру — Ивана Васильевича Запорожца, руководившего информационным отделом в ОГПУ, а до 1930 года выполнявшего ряд ответственных поручений за рубежом. «Пусть он станет нашими ушами и глазами в Ленинградском управлении НКВД и обо всем постоянно докладывает мне», — повелел Сталин.

— И не надо думать, что Киров — хозяин в Ленинграде, — заметил Коба. — Сергей Миронович один из членов Политбюро и всего лишь один из секретарей ЦК, для которого работа в Ленинграде подходит к концу. Мы пошлем туда Жданова, я думаю, с ним у вас работа пойдет быстрее. Кстати, о Кирове… — Сталин выдержал паузу, в упор посмотрел на Ягоду. — Что вы с ним не поделили?

Ягода удивленно посмотрел на Кобу.

— У меня обыкновенные отношения с Сергеем Мироновичем, не сердечные, но и не враждебные…

— Киров требует создать комиссию по проверке законности следственных методов, которые вы применяете к заключенным. Я не могу этого запретить, он секретарь ЦК. В комиссию войдут Орджоникидзе, Куйбышев, люди принципиальные, и, если они найдут серьезные нарушения, я тебе не завидую, — проговорил Сталин.

— Нарушений нет у того, кто не работает, Иосиф Виссарионович, — ответил Ягода. — И потом если я нарушал, то по вашему требованию, чтоб быстрее добиться нужных показаний.

— Ты меня в свои делишки не впутывай! — обрезал Ягоду Коба. — А будешь на меня ссылаться, по морде получишь. И поедешь на Колыму да еще неизвестно, в каком вагоне. Я знаю, почему Киров на тебя обозлился. Я тебе велел эту девку его, журналистку, только завербовать, а ты и жить с ней начал! Мало других баб вокруг? Надо было именно эту, кировскую, хапнуть, чтобы ему фигу показать! Этого хотел?

— Да я об этом и не думал, — пробормотал, краснея, Ягода.

— А о чем думал, о чем?! — выкрикнул злобно Сталин, и будущий нарком НКВД побледнел, вытянувшись перед вождем по стойке «смирно». Коба, заметив страх на его лице, неожиданно успокоился. — Вот и наскреб на свою шею! — ворчливо пробормотал он, закрывая личное дело Ягоды. — Приступайте к своим обязанностям, товарищ народный комиссар внутренних дел.

Ягода отдал честь, вышел из сталинского кабинета. У стола Поскребышева налил себе доверху стакан воды и залпом выпил.

— Можно вас поздравить, Генрих Григорьевич? — слабая улыбка чуть изогнула тонкий рот Поскребышева.

— Можете, — устало кивнул Ягода.

30

В Сочи стояла жуткая жара, и Киров, давно отвыкший от южного пекла, с трудом теперь справлялся с духотой. Даже ночью, когда зной спадал и с моря потягивало прохладой, он с трудом засыпал, обливаясь потом и поднимаясь утром с головной болью. Зато Коба чувствовал себя замечательно, появлялся к завтраку бодрым и веселым, в белоснежном френче и напевал любимую мелодию «Сулико», страшно при этом фальшивя.

Конспект учебника по русской истории был уже прочитан, они втроем, со Сталиным и Ждановым, его обсудили, придя к общему мнению, что представленные тезисы