переносил срок ее переезда. Теперь он был назначен на август, Эля уже собирала вещи, понимая, что нового переноса отъезда не будет.

— Но зачем Сталину нужно знать настроение и тайные мысли Кирова, ведь они друзья, ты же сам говорил, — удивлялась Эля.

— У Сталина нет друзей, а тех, кого он называет друзьями, он боится еще больше: они многое знают, и ему важно знать о них все. «Лучший друг — это мертвый друг», — шутит Коба.

— Теперь понятно, почему умерла Аллилуева, — прошептала Эля, и Ягода вдруг резко ударил ее по щеке, да так, что Эля отшатнулась и ударилась затылком о стену.

— Никому не говори таких слов! — яростно прошипел он. — Никому, даже самой себе! Потому что умрешь не только ты, но и я, моя семья, твои родители, друзья — все! За такие слова он всех уничтожит!

Эля в страхе посмотрела на него и разрыдалась. Ягода помедлил, обнял ее, прижав к себе и гладя по голове.

— Извини, но я не мог иначе. Вырвись эта фраза в присутствии другого человека, нам ничего не оставалось бы, как покончить с собой. Ты должна понимать, что он, он… — голос у Ягоды дрогнул, и он, не договорив, умолк.

— Что он? — не поняла Эля.

— Ничего, — помолчав, ответил Генрих Григорьевич, подошел к столу, налил вина, залпом выпил. — Лучше вообще о нем не говорить: ни хорошего, ни плохого.

— А тебе не противно будет обнимать меня, зная, что я была с Кировым? — неожиданно спросила Эля.

— Глупенькая, это же работа, — рассмеялся Ягода. — Не самая приятная, конечно, но что делать. Я тоже вынужден обнимать жену и даже исполнять супружеский долг, тут уж никуда не денешься…

Он поцеловал ее, она крепко прижалась к нему, затрепетав в его объятиях, и Ягода забыл обо всем на свете. Эля умела доставлять ему немыслимое наслаждение.

31

Николаев всю неделю наблюдал за домом Чудова, вбив себе в голову, что если и решаться на отчаянный шаг, то лучше всего наказать главного обидчика, а он знал, что с позволения второго секретаря обкома партии Лидак творит свой произвол. Чудов уезжал из дому ровно в половине девятого утра, а вот возвращался, когда вздумается, поэтому если приводить в действие свой тайный приговор, то лучше всего утром.

Поначалу Николаев просто хотел переговорить с Чудовым. Позвонил заведующему особым сектором обкома Свешникову и попросил записать его на прием к Чудову по вопросу своего заявления, которое он направлял на имя Кирова, но поскольку в письме, направленном в горком, стояла подпись Чудова, а не Кирова, и последнего в городе не было, он отдыхал в Сочи, то Николаев и встречу просил с Чудовым. Он как член партии имел такое право, чтобы второй секретарь ему лично объяснил причину отказа обкома способствовать его восстановлению на прежнем месте работы. В начале июля партийная тройка, рассмотрев просьбу о снятии с него строгого выговора, не нашла оснований для смягчения наказания и оставила строгач в силе. Но почему сразу строгий выговор? Николаев до этого имел в учетной карточке лишь «поставить на вид». Можно было записать «предупредить» или «строго предупредить», это следующая ступенька в партийной шкале взысканий. Леонид Васильевич и об этом хотел переговорить с Чудовым. Но Свешников заявил, что секретарь обкома не может встретиться с ним, он занят. Тогда, обозлившись, Николаев решил подкараулить Чудова около дома. Охрана, обнаружив постороннего, тотчас схватила его и, скрутив руки, оттащила в сторону. Несчастного просителя грубо обыскали, а один из охранников даже пнул его в пах. У Николаева искры посыпались из глаз, выступили слезы, он застонал, и охранники отпустили беднягу, пригрозив, что в следующий раз просто пристрелят.

Это и разъярило бедного безработного. Уже почти пять месяцев он сидел на шее бедной Мильды. Теща с ним не разговаривала, Мильда не упрекала, но смотрела с такой тоской во взоре, хоть вешайся. Николаев разослал письма и жалобы во все инстанции, отправил большое подробное письмо самому Сталину, но ответа ниоткуда не поступало. Зато все чаще он вытаскивал из стола револьвер и держал в руках. И то, как с ним обошлись охранники Чудова, переполнило чашу терпения. Леонид всерьез решился убить этого жалкого толстенького бурбона, пристрелить его, как собаку, прокричать свой вопль отчаяния на всю страну, на весь мир. Может быть, тогда его услышат и там, наверху, поймут, как несправедливо обошлись с рядовым партийцем?

Другого выхода Николаев просто не видел. В какие-то моменты, наблюдая, как жадно пожирают всухомятку принесенный Мильдой хлеб Леонидик и Марксик, он готов был немедленно пойти и наняться на завод, лишь бы приносить в дом кусок хлеба, но, подходя утром к проходной и наблюдая черную ползущую массу рабочего люда с усталыми, ненавидящими глазами, Николаев в страхе останавливался и поворачивал назад. «Нет, я плюну себе в душу, если позволю Чудовым и Лидакам посмеяться над собой, втоптать себя в грязь», — возвращаясь домой, бормотал Леонид Васильевич.

Он, как вор, пробирался в свою комнату, доставал заветный дневник, который начал вести, чтобы записывать свои мысли и ощущения, жадно втягивая запах жареной рыбы — теща готовила для детей обед, одну рыбку на двоих — и глотая слюни.

В один из таких дней и пришло это письмо: «Николаеву Л.», обратного адреса не было. Он дрожащими руками разорвал конверт, думая, что в ЦК или в обкоме просто забыли поставить обратный штемпель. Но письмо было частное, написанное от руки с левым наклоном: так наивные люди маскируют почерк. Впрочем, Николаев сам был наивен и уловки просто не заметил.

«Долго не решались вам написать, товарищ Николаев, но потом все-таки решились: партийная честность того требует. Хотим сообщить вам, что ваша жена Мильда Петровна Драуле уже давно изменяет вам с партийным вождем, товарищем Кировым, являясь его наложницей, как во времена Рима. Она делает это по ночам, прикрываясь тем, что надо срочно что-то перепечатать для обкомовской канцелярии, но «трудится» совсем иным способом, не только обманывая вас и всю вашу семью, но унижая вас, посмеиваясь над вами с товарищем Кировым. Она тут недавно ездила в командировку в Лужский район якобы для проверки кадровых вопросов по Упртяжмашу, а на самом деле — вместе с Кировым