писать, что оказалось делом не самым лёгким и приятным. Непросто фактически заново осваивать некогда элементарный для тебя предмет, рассортировывать буквы и слова, едва ли не вслепую искать ту грань, что разделяла два языка в моём мозгу. Я заполняла целые страницы буквами франского алфавита по порядку следования, переписывала на русском фрагменты разных текстов, перечитывала их вслух – без посторонних ушей, разумеется, – и переводила на франский, пытаясь нащупать если не корень бед, то хоть какой-то вариант на будущее.

Исчёрканные вдоль и поперёк листы сжигала в камине.

Думала ли я в эти дни о возвращении в свой мир?

Если честно, не думала вовсе.

О чём там думать? Мечтать о несбыточном? О том, чего, быть может – скорее всего, – никогда не произойдёт? Отравлять пустыми этими, разъедающими ржавчиной грёзами имеющуюся жизнь, которая какая ни есть, но теперь моя?

Нет уж. Никогда не искала фантомов и сейчас не собираюсь начинать. Не я выбрала этот путь, но мне по нему идти и двигаться хотелось легко, свободно, без якоря, приковавшего намертво к прошлому.

Чистописание тоже приходилось тренировать. Ко всему прочему если с грифелем управлялась я вполне сносно, то металлическое перо, острый конец которого полагалось макать в чернила и писать, повергло меня в ужас. Гусиные перья в этом мире практически вышли из употребления, но меня и более осовремененный вариант радовал мало. И с испачканными руками я ходила куда как чаще.

Жизнь во дворце текла своим чередом, пусть и исполненным настороженным недовольством. Кто-то вопреки сквернойпогоде всё-таки уехал с высочайшего разрешения – Стефанио никого не задерживал и большая часть придворных была вольна в любой момент отбыть куда заблагорассудится, – остальные терпеливо ждали, когда же наконец будет названо заветное имя. Правда, я как-то полюбопытствовала у Эветьена, как обстоят дела с обоснованием нашего скоропалительного обручения, и с удивлением узнала, что фрайн Энтонси до консультации снизошёл с немалой неохотой и на протяжении всего разговора с Эветьеном тщательно подчёркивал, что у него и без того забот хватает и что сами Его императорское величество недавно почтили городской особняк фрайна личным визитом вкупе с некой просьбой срочного характера. Что конкретно потребовалось Стефанио, фрайн Энтонси не сознался и сам Эветьен, как ни странно, оказался не посвящён в детали тайных дел правителя. Из информации менее секретной было известно, что император имел беседу с верховными служителями Четырёх – тема оной осталась загадкой, – и проявил интерес к истории собственного рода. Не то чтобы он её не изучал прежде, но решил вдруг углубить познания.

Именно сейчас, да. Другого времени не нашлось.

Однако от государственных обязанностей Стефанио не отлынивал и на утренних благодарениях появлялся исправно, зато на общественных ужинах бывал через раз и игнорировал что танцы, что прочие вечерние развлечения. Брендетта ожидала приезда своего отца, фрайна Витанского, обеспокоенного задержками и шатким положением дочери, которой уже полагалось бы или стать суженой императора, или вернуться домой. Жизель призналась по секрету, что мечтает уехать с Чарити в Вайленсию, где к однополым парам относились много спокойнее и даже дозволяли проводить церемонию официального бракосочетания в храмах. Нарцисса почти постоянно молчала, часто молилась и бледнела день ото дня.

Ну а я понимала, что имени суженой Стефанио не назовёт.

Вернее, чьё-то имя он да назовёт – придётся назвать рано или поздно, – но это точно будет не имя девушки из оставшейся тройки избранных.

Я даже прониклась своеобразной благодарностью к императору за вынужденный брак с Эветьеном, потому что, несмотря на недостатки, издержки и негативные эмоции, вызванные самой этой идеей, всё происходящее вокруг Стефанио и дев жребия меня больше не касалось. На меня меньше смотрели, обо мне меньше шептались, никого уже не волновало, сколько времени и с которым Шевери я провожу, что я сделала на Сонне и кто мои предки. Внезапно я стала неинтересна, словно вчерашние новости, и кто бы знал, какое это облегчение!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Радость от снижения градуса общественного внимания омрачалась туманными отношениями, сложившимися в нашем то ли треугольнике, то ли трио.

Я никогда не появлялась на людях одна, меня всегда сопровождал кто-то из братьев, а то и оба, смотря по тому, было ли свободное время у Эветьена. Тисон по-прежнему держался и рядом, и будто отдельно от меня, сидел с нами на всех уроках и при том избегал малейшего физического контакта со мной, а Эветьен вёл себя так, как было до ночной вылазки в весёлый квартал. В отличие от брата, прикасался спокойно, однако в рамках приличий, поцеловать не пытался и на большее не намекал. Как-то раз обмолвился, что нанял постоянную прислугу и велел привести дом в порядок, дабы тот был готов к приёму хозяйки, и я сообразила, что, похоже, моей жизни в нынешним её виде приходит ожидаемый конец. Понятно, что вечно так продолжаться не могло, но и не получалось избавиться от ощущения неприятного сюрприза, удивления ребёнка, наполовину растерянного, наполовину обиженного, впервые столкнувшегося с неповторимостью перемен.

Я покину дворец.

Тисон тоже.

И на этом всё. Полное, безоговорочное.

Положа руку на сердце, не думаю, что супружеская жизнь с Эветьеном будет столь уж отвратительной. Я ему любопытна, Эветьену нравится со мной возиться, учить, объяснять и, когда брата поблизости нет, расспрашивать о моём мире, как я жила, что делала. Отношения между нами спокойные, в меру доброжелательные, какое-никакое взаимопонимание имелось и вряд ли мы станем часто видеться после свадьбы. Эветьен продолжит пропадать во дворце, а меня либо запихнут в свиту жены Стефанио, буде таковая, либо я стану сидеть дома и осваивать занятия, положенные добродетельным замужним фрайнэ. Через несколько лет и пару-тройку детишек, когда интерес к занятной иномирянке у Эветьена утихнет окончательно, мы научимся успешно существовать под одной крышей и при том жить разными, не зависящими друг от друга жизнями. Тисон останется в рассветном храме, где до конца дней своих будет верой и правдой служить Благодатным.

И все мы будем счастливы.

Наверное.

* * *

Остро заточенный кончик грифеля слишком сильно прижался к жёлтой шероховатой бумаге и, обломавшись, соскользнул вниз, прочертил кривой зигзаг вместо символа луны.

– Чёрт! – с досадой оглядев получившуюся каракулю, я попробовала поскрести её ногтём. – Прости, что ты сказал?

– Через два дня ты переберёшься в мой городской дом, – повторил Эветьен, не отрывая взгляда от стопки листов, с которых он диктовал мне формулы. Я записывала и заодно пыталась не запутаться в обозначениях.

– Уже?

–