географии, и я наконец смогла поподробнее познакомиться с обоими предметами, без лишней суеты и попыток выцепить максимум за раз, но сколько всего ещё оставалось неизученным! Кажется, мне и жизни не хватит на освоение даже элементарного, того, что местные жители знают с малолетства.

Быстрый стук в дверь отвлёк от размышлений. С досадой покосившись на собственные измазанные пальцы, я встала, направилась к створке.

– Кто там? – крикнула без надежды на ответ.

Жизель не стучит, горничные – редко когда. Оба Шевери – спокойно, ровно, не так нервно. А кого ещё могло принести?

Я распахнула створку и отшатнулась, вскинула руку, заслоняясь от яркого света. Белый, слепящий, он лился из проёма, словно по ту сторону порога кто-то врубил прожектор на полную мощность, направив его прямиком на дверь покоев. Я попятилась, прищурилась, силясь из-под собственной конечности рассмотреть источник, но поняла лишь, что свет наступает, движется сам по себе большой пульсирующей субстанцией, оттесняя меня в глубь гостиной.

– Эй! – я вслепую махнула рукой и почувствовала, что воздух передо мной будто уплотнился, стал густым, осязаемым. Рука вязла в нём, словно в замедленной съёмке, и освободить её получилось не сразу.

Что за хрень? И, точно назло, никаких идей, что с этим можно и нужно поделать. Эветьен ни о чём подобном не рассказывал, и я понятия не имела, следует ли использовать силу. И первым пунктом надо сконцентрироваться, на что ошарашенный, начинающий паниковать мозг был явно не способен. Глаза слепило до рези и невольных слёз, ноги норовили запнуться о треклятый подол, дышать тяжело, будто нежданное явление начало за компанию поглощать кислород.

Может, и начало.

Отогнав меня на середину гостиной, свет замер, резко скрутился в куда более компактную и не такую яркую сферу, и я смогла разглядеть по другую её сторону тёмную расплывающуюся фигурку, делающую непонятные пассы рукой с зажатой в ней длинной палкой. Для направления и усиления, всплыло в памяти…

Сфера дёрнулась и сорвалась с места. За долю секунду преодолела разделяющее нас маленькое расстояние и с силой впечаталась куда-то в район моей груди. Боль оглушила до звона в ушах и разноцветных пятен перед глазами, меня отшвырнуло назад и это всё, что я успела отметить, прежде чем пятна превратились во всепоглощающую черноту.

* * *

…Слышу голоса, текущие ручейками из-за неплотно сомкнутых створок. Мать и отец спорят в уютной глубине материнского соляра. Отец то повышает голос едва ли не до крика, то понижает, начиная увещевать супругу, втолковывать ей, неразумной женщине, что имперцы, похоже, забыли о пожаре недавнего мятежа, что нельзя давать им по первому требованию всё, чего они ни пожелают, что гордые дочери островов не безвольные харасанские рабыни, чтобы покорно подниматься на кровавый алтарь Империи, словно древние жертвенные девы на заклание. Мать не говорит громко, как и всегда, но молит мужа одуматься, не возвращаться к тому, что ещё не исчезло в омутах забытья. Напоминает, что такова женская доля – подчиняться мужчинам, не суть важно, отцу ли, супругу или государю, и терпеть, скрывать что измышления истинные, что чувства беспокойные, что силы незаконные, ждать да богов о милости молить. Повторяет снова и снова, что император не возьмёт ни одной девы с островов, даже сейчас, когда срок близок, а значит, и страшиться нечего.

Нет.

Если бы дело было только в происхождении…

Возражения отца вторят моим мыслям – не такая наша дочь, она особенная, а всякому известно, что случается с особенными людьми на континенте. Не такая она, чтобы терпеть, подчиняться и скрывать.

Верно, не такая.

Качаю головой, отступаю как можно осторожнее, бесшумнее от двери и тороплюсь в своё укрытие, в свой тайный уголок в дальней части покоев. Движением руки зажигаю огнёвку, запираю дверь и просматриваю разложенные на столе бумаги, заполненные моей рукой, но буквами элейского алфавита. Так надёжнее – если и увидит кто чужой, то прочесть не сможет, – и слуху приятен этот язык, а глаза радует изящная вязь почти забытого прошлого. Не устаю восхищаться его красотой, мелодичностью, меткостью слова. И всяко лучше, чем те примитивные символы, что в ходу у этих отсталых чернокнижников континента.

Я буду свободна. Никто в целом свете не остановит меня, не удержит, не подрежет крылья.

Не вынудит стать суженой императора смерти.

Родители не пострадают, имперцы не посмеют причинить им вред. Не настолько же они дикари? И как только представится возможность, я найду способ отправить матери и отцу весточку, что со мною всё хорошо, что их дочь жива и находится в лучшем месте, нежели сейчас. Они поймут.

Оборачиваюсь к одному из величайших своих, драгоценнейших сокровищ, без которого всё задуманное лишено смысла, жизненных сил. Шаг-другой по тесной комнате и пальцы касаются гладкого древка, ведут вверх по длинной ручке жезла. Матовая, тусклая ныне сфера в оголовье подмигивает ободряюще бледно-голубым огоньком в глубине, словно звезда надежды из тёмной дали ночного неба…

Я слышала голоса.

Негромкие, шелестящие, с различимыми отдельными словами и на мгновение показалось вдруг, что слышу я родной язык. И предположение это отчего-то оглушило не хуже светящегося шара, затопило волной иррационального страха.

Неужели я вернулась?

Или никуда и не уходила, а всё, что произошло со мной за прошедший месяц, только галлюцинации и бред воспалённого разума? Ничего не было, ни мира этого странного, ни летающих кораблей, ни Тисона с Эветьеном…

Голоса же то ли приблизились, то ли звучать стали громче,