— Верно?

— Верно.

Настоящими мастерицами были женщины. Из того, что я могла понять, слова Благослови-нас-и-спаси-нас, бедных обычно означали конец сета[634].

Мужчины из-за своей высшей природы, как говорит Винсент Каннингем, были в общем более привередливы и говорили о делах Национальных, Метеорологических и Сельскохозяйственных, и я узнала, как на радио «Clare FM» Саддам сказал, что были замечены Признаки Оживления Экономики После Спада, к этому Джимми Мак, вернувшись с заднего двора, добавил, что дождь на дворе библейский и мгновение назад официально Стал Уже Не Шуточным. А еще я услышала, что Отец Типп собирается служить Мессу ради Сухой Погоды и что у быка Нолана болят задние ноги, а следовательно, как бы Нолан ни хотел, он не может принудить себя заниматься другими делами.

Но прежде чем они ушли, все они так или иначе сказали мне, что у меня все будет прекрасно, просто прекрасно, погоди и сама увидишь. Но некоторые подрывали веру в правдивость собственных слов — по крайней мере, давали мне все основания для этого, — добавляя, что зажгут свечи и будут молиться обо мне.

Они приходили и уходили так, как это делают ирландцы, как те, кто совершает обход больных в Ирландии, которая, как они надеются, есть Остров Святых[635] под непостижимыми наказаниями, принесенными дождем.

Когда они спустились вниз, то, думаю, увидели, что Бабушка держит Младенца Иисуса, и подумали «Вот те раз!». Лишь миссис Прендергаст не сдержала удивления, и оно вырвалось словами «O силы небесные!».

К тому времени Мама была слишком обеспокоена, чтобы вести беседу. Река двигалась через поле.

Джимми Мак остановился в кухне.

— О Боже, — сказал он, глядя в окно. А когда повернулся, то сообщил Маме: — Мы раздобудем мешки с песком.

Он вышел через заднюю дверь и зашлепал резиновыми сапогами через язык воды, прибывающей на подъездную дорожку, а Мама даже не успела сказать спасибо.

Через пятнадцать минут он возвратился на своем тракторе, который тащил прицеп для песка. Кабина была битком набита пустыми мешками из-под минеральных удобрений и оравой МакИнерни, большинство из которых не были сторонниками плащей. По дождевому телеграфу Микки Каллигэн и Финбэр Гриффин, мои Посетители-Джентльмены узнали, что происходит. Они тоже приехали, на своих фыркающих и ревущих тракторах устремились на затопленное рекой поле и использовали все, чем обычно открывают сток, по которому никогда вода не стекала, и сделали коричневые шрамы-борозды через поле, чтобы отсрочить наводнение. Каждый раз, когда трактор шел через болото, маленький Микки Мак одобрительно восклицал с ликованием десятилетнего, его глаза сияли, а из носа свободно капало, но Микки оставил это без внимания, когда пришел сказать, что теперь надо заложить мешками с песком нашу парадную дверь. Минуту спустя с глухим стуком упал первый мешок, потом следующий, а мужчины и мальчики проходили мимо окна, раскачивая и укладывая мешки, работая упорно и решительно, со своего рода безропотным терпеливым вызовом и душевной щедростью, какие есть в графстве Клэр, и поставили реку на паузу, спасая либо меня, либо Иисуса, теперь бесплотного.

Я не могу спать.

Сегодня вечером кажется невозможным, чтобы хоть кто-то заснул. Как они могут спать?

Моя кровь болит.

Дождь не перестанет идти. Просто не перестанет, будто небо непоправимо продырявлено. Я думаю: «Как же он может не прекращаться?», потом думаю: «Нигде дождь не идет так, как здесь и сейчас, но скоро-скоро он успокоится», но он не успокаивается, просто продолжает лупить, и я думаю о том, как Поль Домби[636] слышит шум прилива, думает — вода прибывает, чтобы забрать его, то есть мистера Домби, — и говорит «Я хочу знать, о чем говорит море. О чем оно беспрестанно говорит?» Я сажусь в постели, обнимаю колени, закрываю глаза и медленно качаюсь взад и вперед, и опять взад и вперед, и снова взад и вперед, пока мне не становится совершенно ясно, что где-то в моем раскачивании и моей темноте я понимаю слова дождя, и слова эти: «Мне ужасно жаль».

В тот день дождя не было. Мы проучились всего полдня, так как начались каникулы, и выбежали в лето, хотя лето было еще лишь словом, пышным и щедрым, и был настоящий солнечный свет, и время впереди было до невозможности восхитительно и роскошно долгим. Мы знали, что пред нами раскинулось лето, так что теперь, когда мы попали в него, то не могли даже вообразить, что оно когда-нибудь кончится. Все ученики выбежали из школьных ворот, рюкзачки подпрыгивали на спинах, последние акварельные рисунки выгибались в руках. Все пихались и вопили, протискиваясь через ворота. Родители стояли у машин. Ноэль МакКарти сидел в микроавтобусе с опущенным стеклом, радио работало, и танцующие звуки скрипки Мартина Хэйеса[637] плыли над нами.

Эней побежал, я — нет. Он всегда бегал. Хотела бы я сказать, что он помчался, поскольку осознал, что окончились уроки у мистера Кроссана — ведь я люблю выяснять причины, — но на самом-то деле Эней бегал просто ради того, чтобы побегать, а еще, думаю, ради свободы. Его светлые волосы исчезли за углом.

Я выкинула школу из головы.

Винсент Каннингем ждал меня за воротами, и я сказала ему:

— Отправляйся домой. Я не пойду гулять с тобой.

Он сказал «Ладно» так, словно я его ничуть не обидела, и убежал.

Я пошла вокруг двора, притворяясь, будто что-то ищу, и когда остались одни лишь учителя, которые пили праздничный кофе и были заняты тем, чем учителя занимаются в пустых школах, я вышла из ворот. Я надеялась, что выгляжу сдержанной и зрелой, как приличествует Нашему Последнему Учебному Дню, окончанию Начальной школы. И ноги нашей там больше не будет. Этот этап нашей с Энеем жизни закончен.

Машины уже разъехались, на дорогу возвратилась та тишина, какая держится весь день, за исключением девяти и трех часов. Я дошла до поворота к дому. Воздух теплый, фуксии так наполнены гудением, что если бы вы остановились и посмотрели на них, как сделала я, то подумали бы, что не увидите ничего, кроме пчел. Но не увидели бы их. Гул и басовое гудение просто были там, как мотор лета, незримо и неустанно работающий. Я не торопилась, потому что время внезапно стало полностью моим. Я ждала этого дня весь год. Я ждала этого дня с того момента, как поняла, что школа не была подходящим местом для нас с Энеем, впрочем, для Энея, возможно, ни одна школа не была бы подходящим местом, да и я, поскольку всегда слишком много читала, отдалилась от девочек моего возраста, сама не желая того, и стала Отверженной в истинном значении этого слова, чужой. Не было никаких сомнений, что в Средней Школе будет лучше, что там я встречу близких по духу девочек, Серьезных Девочек — миссис Куинти сказала, что надеялась на это, — как не было никаких сомнений в том, что в последнем классе Средней Школы я буду уверена — на Третьем Уровне[638] все наконец станет иначе, а интеллект и странность будут считаться нормальными.