но и по-видимому совершенно устранялся русским правительством. Употребление имени конституции один раз в речи прочитанной Александром и два-три раза во второстепенных документах, исходивших лично от Сперанского, притом на французском языке, на котором значение слова «constitution», как выше разъяснено, очень широко — не имело того веса положительного утверждения, которого честолюбивые руководители сейма добивались. В них говорилось, и много раз, о коренных законах, о правах и привилегиях, о религии; все эти предметы настоящая конституция уже обнимает, но они её не составляют. Было, очевидно, что-то неясное, недоговоренное. Русский Государь по милости своей обещал, и обещал немало, но не принял на себя тех конституционных обязательств, которые могли истечь из утверждения законов 1772 и 1789 гг. и составляли для финляндских властолюбцев венец желаний. Добивались поэтому акта за актом, даже в излишестве, даже к ущербу достоинства верховной власти, голос которой должен раздаваться лишь в редких, самых жизненных случаях, — и тем не менее категорического признания конституции 1772 г. не получали. Все оставалось, следовательно, в произволении Русского Государя; с этим финляндские дворяне и интеллигенты, жаждавшие власти и побуждаемые русскими послаблениями, неохотно примирялись.

Еще вначале, как только решено было созвать сейм в Борго, бывший шведской службы подполковник Егергорн подал особую записку, довольно пространную, в которой развивалась мысль о необходимости сохранить Финляндии шведскую конституцию; впрочем автор предполагал отчасти ее изменить. Записка эта была адресована на имя Государя и истекала из мнения, что мысли соотечественников Егергорна на счет будущего Финляндии чрезвычайно неопределенны и спутаны. Автор оказывался также в числе советников Императора Александра и предлагал довольно много рассуждений на избранную им тему. Нет надобности следить за ними. Но в числе поводов, требующих по его мысли перемен в шведской конституции для применения её к Финляндии, одно из первых мест занимали обличения соотечественников, которые не излишне привести для характеристики тех людей, кому со стороны власти оказывались, всякие знаки внимания и доверия, отчасти же и самого советника. «Есть множество интриганов, — писал Егергорн, — или искателей мест, власти, поставок и всякого рода предприятий; для них ничто не свято; общественное благо считается за ничто. Взросшие и воспитанные в царствование Густава III, они кончили тем, что погубили нацию, короля и все королевство; обыкновенно это — люди большего ума и талантов, они умеют вмешиваться в дела всеми возможными путями и держаться ловкостью и интригами даже вопреки общественному мнению; страшно попасть в их когти, они захватывают все вокруг себя по всем направлениям. Мы имели в этом отношении ужасный опыт в течение именно последнего времени; эти люди существуют еще, — они будут стараться занять прежнее положение; их политика неизбежно должна состоять в том, чтобы противиться всякого рода упрочению положения нации, ибо оно навсегда подкосило бы их интересы; смута и правительство насилий — вот сфера, в которой они любят жить».

Эти фразы, не смотря на свою риторическую внешность, имели под собою отчасти верную подкладку, которую подтверждала история Швеции: интрига, личные выгоды, подкуп, были в течение столетий основным элементом политической жизни Швеции и всех её составных частей. Деморализация особенно развилась в так называемый либеральный период, т. е. по издании конституции 1721 г., когда королевская власть была доведена до последней степени уничижения.

И что же? Отвечая на свой собственный вопрос о том, что нужно сделать с шведской конституцией, дабы применить ее к настоящему положению Финляндии, Егергорн не находил ничего лучшего, как возвратиться к основным законам 1721 г. С удивительною близорукостью, которую при других условиях можно было бы счесть за дерзкую насмешку, он находил, что восстановление этой конституции тем естественнее, что она была гарантирована Швеции Ништадтским договором Петра Великого! Россия брала на себя тогда охрану этого образа правления именно в виду того, что он имел в себе все элементы бессилия Швеции. И вот новейший советник рекомендует русскому государю принять на себя ту ничтожную роль, на которую его предок обрекал своего врага. А чтобы «возвысить» власть монарха (!) — при том что по проекту Егергорна государственные чины делались участниками его прав по законодательству, — автор проекта предлагал возвести Финляндию, — на степень королевства. Управление королевством, за пребыванием короля вне его, в Петербурге, предлагалось возложить на особый Сенат из 12 членов.

Кроме изложенного в мемуаре Егергорна посвящено было большое место преобразованию сословий, причем он не особенно лестно отзывался о дворянстве, к которому принадлежал. «Финское дворянство, — объяснял он, — никаким образом не в состоянии быть истинной опорой народа; оно необходимо должно быть преобразовано, чтобы сделаться тем чем ему следуем быть, т. е. истинным защитником и охраною законных прав короны, также как и святости соблюдения конституции. Егергорн заключал свои соображения предложением поручить разработку их Ребиндеру. О Сперанском, его русском начальнике, не упоминалось.

Все эти комбинации были скрашены обычными уверениями в любви, преданности и обожании к Императору Александру. Он именовался «великим, неоцененным монархом; он, как некое благодетельное божество, как ангел хранитель, приготовляет наше счастье, которое без Него выпадет из наших слабых рук».

Не смотря, однако, на все эти льстивые фразы, записка Егергорна не получила никакого официального движения. Но это не мешало, конечно, говорить о ней на сейме и вести речь об утверждении конституции; на вопрос, о том неизбежно наталкивались при каждом случае. Не мог об этом не знать и Сперанский; душа этого идеалиста-чиновника горела мыслью одарить либеральной конституцией всю Россию; теперь представлялась удобная возможность сделать эксперимент хотя в одной её провинции.

И, тем не менее, — ему самому приходилось своими руками вышибать те устои, что сооружали для проектированного здания готовые на то люди. Под сильными вероятно влияниями в Петербурге, пока еще в точности неизвестными, Сперанский опять должен был высказывать мысли, далеко несогласные со стремлениями его боргоских друзей и поклонников. Он изложил их в следующем письме к Де-Гееру от 6-го июня 1809 г. Это письмо должно отнести к числу важнейших документов; оно служит к истинному пониманию, и значения боргоского сейма, и силы тех мимолетных слов, коими как будто утверждалась конституция Финляндии.

«По мере приближения времени закрытия сейма, — писал Сперанский маршалу, — сведения о том, к чему пришли рассуждения на нем, становятся для нас все более и более необходимыми. В предыдущем письме я имел уже честь выразить вам мои о том желания.

«Как только. эти сведения к нам поступят, здесь займутся приготовлениями к путешествию Е. И. В-ва, а между тем поспешат препроводить к вам проект административного устройства, который Государь Император обещал передать на обсуждение сейма. Таким образом все, что заключается в четырех предложениях Е. И. В ва,