– А-ах! – На мгновение лишившись сознания, он запрокинулсяназад, упал, больно выворачивая ноги, но не почувствовал ничего, кроменевероятного, всепоглощающего ощущения освобождения… да, да, тиски, в которыеон был скован больше года, разжались, и он извергся прямо в дерзкую ладонь.Однако слишком долго он ждал, слишком долго терпел, чтобы вот так, за один раз,иссякнуть. Чуть перевел дух, чуть перестала плясать перед глазами разноцветнаямуть, как его мужская сила вновь налилась – и он решил, что уже вознесся в рай,ибо лежал голый на траве (не иначе гурии небесные сорвали с него одежды!), аперед ним сияли пронизанные солнцем золотистые пряди, закрывая лицо той, чьигубы покрывали поцелуями его грудь!

Но он знал эти волосы! Он узнал бы их, не видя!

И все-таки он еще не верил… не совсем верил… все это моглобыть сном, призраком, солнечным ударом!

Протянул руки – они ощупали круглые плечи, скользнули потонкому стану, возлегли на округлые прохладные бедра, – и он поверил! Поверил!

Она стиснула коленями его бедра, подпрыгнула – и понеслась,погнала вскачь, молодая всадница, подбадривая своего жеребца хриплыми,гортанными кликами, и он надсаживался, подкидывая бедра так, что она отрываласьот земли и вскрикивала не то от испуга, не то от наслаждения. Почуявприближающийся пик восторга, он завизжал:

– Айя! Айя-а! – и извергся весь, без остатка. Облегчениебыло таким полным, таким опустошающим, что он лишился сознания и не видел, какего пылкая любовница сползла с его недвижимого тела на траву и долго молчаозирала его смуглое поджарое тело своими узкими, длинными, черными глазами,такими непроглядными и непроницаемыми, что никто, будь он хоть семи пядей волбу, не мог бы разгадать, какими чувствами полон этот взгляд.

За миг до того, как сознание воротилось к Бахтияру, онаучуяла это, подхватилась, собрала свою раскиданную одежду и, почти не касаясьтравы, понеслась в кусты, так что, когда опьяненный черкес очнулся, он былодин… только на кривом дубовом суку сидела большая рыжая сова и вертела ушастойкруглой головой, словно осуждающе покачивала ею.

«Пошла… тварь!» – хотел крикнуть Бахтияр, хотелприподняться, но рухнул на траву. Сейчас он муху с плеча не мог бы прогнать, нето что сову, которая лупала глазами и сипела, словно смеялась над поверженнымчеловеком.

Наконец он нашел в себе силы нашарить рядом с собою какой-тосучок и метнул в сову. Она-то, конечно, улетела, однако Бахтияр тут жераскаялся в своей прыти: сердце заколотилось как бешеное, словно грозило прорватьгрудину и вырваться наружу, в глазах заплясали молнии… Он зажмурился, пытаясьотдышаться, но, когда снова осмелился открыть глаза, молнии не исчезли – онивспыхивали в вышине так ослепительно и непрерывно, что не только померкшуюполяну озаряли призрачным бледным светом, но и кромсали тяжелые тучи, вмигскопившиеся в небе. Лес потемнел; слышен был рев вспененной ветром реки.Оглушительный гром слился в грохот. Под бешеным натиском ветра и крутящихся внем вихрей гнулись до земли и рушились большие и малые деревья, а с тех,которые выдерживали напор стихии, облетали листья, обламывались ветви. Взрывыгрома, гул ветра, шум атакуемой листвы и грохот падающих деревьев слилисьвоедино. Все небо было испещрено огненными стрелами, зигзагами; некоторые из нихгорели так близко к земле, что голому, беззащитному человеку, распростертому наполяне, становилось страшно, словно некое небесное божество разгневалось нанего неведомо за что.

Бабку Баламучиху Маша впервые увидела вскоре после приезда вБерезов, когда отец только-только начал строить их дом. Он еще не вспомнилтогда все прежние навыки, не обрел былой ловкости, и как-то раз топор скользнулпо тугой коре неотесанного кедра и ударил отца по колену. Что кровищи-тохлынуло!.. Рана неглубокая была, лезвие прошло вскользь, однако сначала этогоникто не понял, а зрелище приключилось жуткое. Все дети были здесь же, и вогулытолпились вокруг – может быть, не без их любопытных взглядов и произошлонесчастье: сглазили, не иначе.

Словом, рубанул Александр Данилыч себя по ноге…

Сашенька при виде крови упала, где стояла, и ее личико,уткнувшееся в траву, сделалось почти таким же зеленым, как эта трава. Александрзамер, простирая руки к отцу. Плотники-подручные, крепостные, поднимали своегобарина, а он, еще не ощутив боли, потеряв всякое осознание, где он и что с ним,только глядел остановившимися глазами на ленту крови, все шире расползавшуюсяпо ноге.

Машу тоже замутило – был даже миг, когда она обморочнопошатнулась, однако слабость враз прошла, стоило ей увидеть, как побелело лицоотца. Сорвала кушак с платья и, рухнув на колени в ворох окровавленных стружек,стремительно перетянула отцову ногу выше раны, да с такой силою, что АлександрДанилыч заохал, застонал, наконец-то ощутив боль. Но кровь почти тотчасперестала течь, и Маша принялась платком отирать рану, пытаясь ее разглядеть.

– Посунься, молодая! – вдруг заскрипело за спиной, а когдаМаша, толком не слышавшая и не понявшая, что сие относится к ней, продолжиласвое занятие, какой-то крюк вцепился в ее плечо и рванул с такой силой, чтоМаша села, всплеснув руками от неожиданности, а ее место возле АлександраДанилыча заступила некая согбенная фигура в лохмотьях. Было в ней что-то стользловещее, что Маша, тотчас выйдя из остолбенения, подхватилась и забежала сдругой стороны лежащего почти в беспамятстве отца – да так и ахнула:неизвестное существо, в котором признать старушонку можно было не с первого идаже не со второго взгляда, неловкими, скрюченными пальцами пыталось распутатьузел, завязанный Машею и останавливающий кровотечение. Более того – как тольковновь заструилась алая лента, старуха не сделала ни малой попытки перевязатьрану, а, подобрав с земли топор, нанесший увечье, чье лезвие было запачканоземлей и мелкими стружками, приложила его к ране и забормотала:

– На море, на Окияне, на острове на Буяне стоит дом, а в томдоме сидит старица, а держит она жало. Ты, старица, возьми свое жало и прииди крабу такому-то… Имя твое каково? – той же гнусавой скороговоркою обратилась онак раненому, однако он лишь дрогнул побелевшими губами, а сказать ничего несмог. За него подал голос один из работников, мол, Меншиков Александр, сынДанилов, и старуха продолжила: – И прииди к рабу божьему Александру Данилову…

– Что ты делаешь, позволь спросить?! – воскликнула Маша,пытаясь вновь затянуть жгут, но старушка выставила руки, растопырила пальцы,как когти:

– Отойди! Не видишь? Руду-кровь заговариваю.