Понятно: кто-то из работников расстарался, покликал местнуюзнатку [81]. Ну и грязна, о господи, ну и зловонна! Видела Маша в деревняхзнахарок – от одного их присутствия больному легче становилось, ибо от них какбы исходил свет добра, желания помочь и умения совершить сие. И они всегдажалели страждущих, не мучили их без надобности – в отличие от этой жуткойкарги, которая притиснула к ране грязную железину, бормоча:

– …вынь из раба божьего Данилы Александрова жало смертное.Заговариваю раны болючие на руках, на ногах, на голове, во лбу и в затылке, набровях и подбородке. Будьте во веки веков на собаке черной, серой, красной,седой, рыжей, белой, сидите и вовек не сходите.

Маша так и ахнула в голос. Знавала она заговоры, слыхивала!Без них ни одно леченье не обходилось: даже когда к захворавшим детям отецприглашал немецкого лекаря от двора, матушка, Дарья Михайловна, упокой господиее светлую душеньку, тайком приваживала деревенских знахарок, и плетение ихцелительных словес памятливая Машенька по сю пору не забыла. Что ж городит этастарая ведьма? Мало, что имя с отчеством отца перепутала, так еще и прочла надним заговор от укушения бешеной собаки. А надо кровь заговаривать. И заговорследует читать не просто на остановление руды, как, скажем, при разбитом носе,а именно от раны, от пореза! Неудивительно, что рана отцова не перестаеткровоточить.

– Сашка, да она же загубит батюшку! – в отчаянии крикнулабрату, который с тревогою глядел на синие полукружья, уже залегшие вокругсомкнутых век Александра Данилыча, и тот шагнул к старухе, явно намереваясьотогнать ее, но она грозно обернулась к нему, тыча сухим, коричневым от грязипальцем:

– Изыди, глумец! [82] – И Александр отшатнулся: трусоват смолоду был, бедный, а таких-то вот скрюченных, сморщенных крыс в обликечеловечьем и вовсе боялся пуще адского пламени. – И ты, девка, не путайся подногами! – повернулась было старуха к Маше, но та оказалась проворнее: покабабка расправлялась с Александром и окидывала гневным взором работников, наводястрах, она успела сбросить топор на землю, смахнуть грязь, стружки и, выждавмгновение, когда из раны вновь полилась чистая, алая кровь, затянула жгут тактуго, как могла, даже и палочкой закрепила, чтоб не разошелся узел, а затемпробормотала в самое отцово ухо (стеснялась говорить вслух, не желалауподобиться этой старой кликуше):

– На море, на Окияне, на острове на Буяне лежит бел-горючкамень Алатырь, на том камне Алатыре сидит красная девица, швея-мастерица,держит иглу булатную, вдевает нитку шелковую, рудо-желтую, зашивает раныкровавые. Заговариваю я раба божьего, Александра Данилова, от порезу. Булат,прочь отстань, а ты, кровь, течь перестань!

Бледные веки затрепетали, поднялись – и Маша тихонькоохнула: глаза отца были живыми, яркими.

– Милая ты моя знатушка! – пробормотал он вполне осмысленнои даже тихонько засмеялся, мелко трясясь всем телом. – Ништо, у страха глазавелики, но дай бог все обойдется. Кровищи более, чем боли! Ан уж и нет… – Он,приподнявшись, изумленно глянул на ногу, по которой уже не струилась кровь. –Вот видишь, ты и заговорила злую руду. А теперь мне б горячего попить, а тознобко что-то!

Маша, кивнув, быстро коснулась губами его лба, покрытогохолодной испариной, и резко, четко (так, что никто и заподозрить не мог, что еедушит ком в горле) принялась отдавать приказания: Александру – бежать кипятитьводу и заваривать липовый цвет, Александре – готовить мягкой ветоши дляперевязки, да чистое исподнее, да портки, батюшку переодеть. Работникам веленобыло уложить щит на ваги, чтоб сподручнее нести раненого.

Маша столь увлеклась распоряжениями, что и думать забыла прознахарку, а наткнувшись на нее, остолбенелую от такого «святотатства», простопередвинула ее в сторону, как вещь, – и была немало изумлена, когда «вещь» сиязавизжала нечеловеческим голосом:

– Поди прочь, черна немочь! Черти! Сущие черти! Ну,берегись! Курица пьет, а в небо глядит!

И ушла, как пришла – никто и не глянул ей вслед: не до неебыло, не до угроз.

Отец тогда поправился быстро. Вогулы принесли целебногомедвежьего сала, жирного оленьего молока: Александр Данилыч выкатывал глаза,отдувался, но пил; салом смазывали рану, и через два дня отец встал и смогприйти на стройку, где, конечно, без него дело застопорилось: с Александрадесятник оказался никакой! Маше тошно было вспоминать его нерешительность,несмелость, даже трусость – вон как отшатнулся от знахарки!

Про старуху Маша тоже подзабыла на время, однако пороювстречалась с нею на узкой дорожке и сторонилась, потупляя глаза, не забываяпервой, как учили сызмальства, прошептать слова привета старому человеку. Ивсегда дивилась, сколь же метко окрестил мир сию знахарку: Баламучихой. Вот ужправда что! Ее даже старушкой назвать язык не поворачивался: «карга» было самоеподходящее слово. Все в ее существе сочилось злобою, и этим Баламучиханапоминала Маше незабвенную Варвару Михайловну. Однако лютость тетушкина объяснимабыла ее уродством; Баламучиха же ненавидела весь род человеческий оттого, чтобыла в Березове самой старой старухой (уж никто и не помнил, каким путем, закакие такие провинности очутилась она здесь) и знала, что век скоро подойдет кисходу, в то время как остальные еще погреются под ясным солнышком. Но пущевсего непереносимы были для Баламучихи молодость и красота. Так бывает сженщинами, кои сами в свои года были красавицами, да не принесло это им счастья– вот они за беды свои и мстят молоденьким, несмышленым дурочкам, которые,веря, что старость значит мудрость, а мудрость значит доброта, напрасно ищут узлобных старух совета и понимания.

Маша ее сторонилась; Баламучиха сама первая заговаривала снею, и уж тогда каждое слово ее было подобно черной жабе, протиснувшейся сквозьщель беззубого рта:

– Порченая ты, девка, порченая! Неужто след тебе вынули? Иливещь наговоренную подняла? Или сглазили? Болезная, недолго тебе осталось. Носипротив сердца две иглы крест-накрест… хотя вряд ли поможет.

Или как бы невзначай и вообще ни к чему:

– Суть в человеке три кручины: желта, зелена, черна. Да отжелтой кручины приключается огненная болезнь, от зеленой – зеленая болезнь, аот черной – черная смерть!

Или еще:

– Зачнет лихоманка бить – приходи, дам четверговой сольцыили благовещенского снежку…