Вот Экзили повернул свое лукавое, черное, орлиное – нет,дьявольское лицо к молчаливому покупателю, передавая ему тяжелый ларец: «Prenezgarde, monsieur!» [75] Он увидел себя, затаившего дыхание, чтобы не вдохнутьядовитых испарений, и отмеряющего по каплям раствор на шелковый комочек,спрятанный в венце многострадальной Маргариты Наваррской. Он увидел Меншикова,сердито закусившего венец, – и Марию, влюбленную, ревнивую, страстную…Чудилось, весь этот многострадальный год сложился во множество многоцветныхкартинок, стройным, неведомым образом сделавшихся зримыми и понятными Сиверге.Князь Федор мог бы поклясться, что она знает теперь все, что знает ослучившемся он, ибо из ее глаз на него глядели то лживые глаза Экзили, толукавые и в то же время такие простодушные – Меншикова, и Бахтияр глядел нанего со жгучей ненавистью… Он сморгнул – да нет, что это ударило в голову?Сиверга глядит на него своими длинными, узкими проницательными глазами,бормочет:

– Все видит Око Земли, знает все!

Она провела по его голове, ласково запуталась пальцами всветлых прядях и, как в прошлый раз, выдернула несколько волосков. Подошла кдупельке в углу, повела волосками по воде, оглянулась через плечо на князяФедора – словно позвала взглядом. Он приблизился, опасливо и в то же время снадеждой глянул в темную глубину, думая, что сейчас увидит Машу, и страдаяоттого, что опять лежит на пути к ней сомнение и раскаяние… и отшатнулся:молнии мелькали перед ним, словно решетка, а за этой оградой была другая – изчерных туч, но постепенно обе преграды раздвинулись, и, к своему величайшему удивлению,князь Федор увидел тот самый подвальчик на улице Сент-Оноре, в которомсторговался с Экзили. Зловещий итальянец теперь был один и с довольной улыбкоюпересчитывал на столе под свечой золотые монеты, вытрясая их понемножку из тугонабитого черного бархатного кошеля, расшитого серебряной нитью.

Князь Федор так и ахнул. Это был его кошель, его! В этомсамом кошеле он некогда оставил Экзили деньги в уплату за ларец с ядом! Верно,Сиверга показывает ему, что было тотчас после его ухода. Но что же тут удивительного?Несомненно, жадный итальянец сразу кинулся пересчитывать деньги… Э, да он неодин!

Князь Федор увидел незнакомого толстяка, чьи глаза, неотрывающиеся от монет, так и маслились восторгом.

– Quanto?.. O! Ricchezza!.. Noi e ricci! Fin dei conti! –воскликнул он и с хохотом бросился обнимать Экзили: – Oh, truffatore!Imbroglione! Questo e la aqua e olio! Tu e re truffatori e imbroglioni! [76]

– A russo e re stupidi! [77] – ответил Экзили и шутливопомахал двери, которая, судя по всему, только что закрылась за русским королемдураков, а точнее – князем Федором: – Addio! [78]

Ну, слава богу, теперь все стало на свои места! Князь Федорс восторгом глядел в потемневшую, вновь непроницаемую воду и думал, что нетничего лучше в мире, чем быть дураком и королем дураков. Дураком! Не убийцей!

Он радостно кинулся к Савке, вяло шевелившемуся в углу,затормошил его:

– Ну, очнись! Очнись! Экий ты сонливый да дремливый!Очухайся. Теперь все с места тронется. Теперь вопрос дней, когда мы отсюдауберемся! Правда, Сиверга? – обернулся через плечо: – Спроси свое Око Земли –скоро мы с Машей уедем из Березова?

Она поджала губы:

– Око Земли – не гадалка, не шаманка. Оно отворяется, лишькогда судьба зовет!

Князь Федор, устыдясь, подошел к дупельке, взглянул опасливов темную глубину.

– Око Земли… – От этих слов, хоть он и не понимал толком ихзначения, дрожь шла по спине. – Боже мой, Око Земли! – Обернулся с суевернымпочтением к Сиверге: – Оно что, прямо здесь? Прямо здесь?!

Сиверга только хмыкнула:

– Ты солнце видел? В небе оно! А ведь солнечные зайчики поземле пляшут. Так и Око Земли – в глуби земной оно, а всюду зрит. Понимаешь?

Князь Федор рассеянно кивнул. Он помнил одно: теперь егоруки, протянутые к Маше, чисты. О, скорее, скорее бы заключить ее в объятия!..

Сиверга поглядывала на него исподлобья. Счастливые незаботятся о мести! Он и думать забыл о Бахтияре. Ну что ж, пусть забирает своюсветлоглазую… если сможет. А местью займется она, Сиверга. И она улыбнуласьтак, что все гэйен на ее наряде, доселе молчавшие, дружно зазвенели.

Есть в тайге старая-престарая лиственница. Она стоит накаменистой горке, одна, возвышаясь даже над самыми высокими кедрами, и словноприглядывает за тем, что творится вокруг. От ее внимания не ускользнет ни летбелок по вершинам, ни токованье глухарей на сумрачных полянках. В шуршанье еенеобъятных ветвей ловит тайга мудрые советы, суровые порицания, ласковуюнасмешку – и с благодарностью принимает все речения лиственницы. Это самоедревнее дерево в тайге, и множество вековых кедров уже рухнуло под бременемлет, множество дубов обратилось в черные обломки – а лиственница все стоит, всешумит ветвями… Не найти прекраснее дерева весной и летом, когда вся онаоблачена в нежнейшие и мягчайшие, будто соболий мех, зеленые иголочки, исолнце, играя в ее вершине, льет зеленую радугу на молодые веточки. По осенисухим желтым пожаром полыхает лиственница, но сухие иглы держатся на ней дольшеберезовой, осиновой, ольховой листвы. Но вот приходит и ее черед: один порывсентябрьского студеного ветра – и желтая хвоя толстым ковром покрывает камни, ана вершине горы остается черная, мрачная, иссохшая старуха, которая не чает,как избыть долгую, долгую зиму и с завистью глядит на тесно льнущие к ней ели идубы: ели никогда не расстаются со своими тугими темно-зелеными одеждами, аржавый, мертвый лист будет дребезжать на дубах до самого марта. И нет страшнеедерева в тайге зимой, чем эта лиственница, и тот же зверь, тот же охотник,который находил в нестерпимый летний зной или страшную грозу приют под ееветвями, обойдет далеко стороной белую гору, на которой зловеще скрипит черноедерево, осыпая снег чешуйками коры, словно пеплом, и долго еще будет емучудиться немигающий, недобрый, пристальный, всеведающий взор.

Там, у корней старой лиственницы, в недрах каменной горы,сокрыто Око Земли.