снятии с работы главного конструктора и некоторых других руководителей завода, все встретили это сообщение гробовым молчанием. Взял слово инженер-конструктор А. К. Стрельников. Он выразил сожаление по поводу происшедшего и горячо поблагодарил А. А. Липгарта за все, что он сделал полезного для завода. Зал разразился громом аплодисментов. Это было полной неожиданностью для тех, кто доводил до нашего сведения грустное известие». У Андрея Кузьмича Стрельникова, в прошлом боевого офицера, мужество было в крови… За это мужество он поплатился в следующем году, когда его перевели с ГАЗа в Серпухов, на мотоциклетный завод. Попытка заступиться за Липгарта отозвалась и на судьбе Юрия Сорочкина – ему пришлось уйти на Павловский автобусный завод, где под его руководством были созданы первые бескапотные «пазики».

…До сих пор непонятно, питал ли Крещук какую-то застарелую обиду на Липгарта в связи с прежними неудачами и вынесенным на страницы заводской печати в 1948-м конфликтом или же в его действиях не было никакого личного мотива, а лишь ложно понимаемое правдоискательство. Но в любом случае очевидно, что, если бы не письмо Крещука Сталину, Андрей Александрович мог работать на ГАЗе (пусть гораздо менее плодотворно и в стесненных условиях) еще долгое время. У «случайности», поломавшей великому конструктору жизнь, были вполне конкретные имя, отчество и фамилия.

Глава седьмая. «Больше никого не боюсь» (1953–1973)

Официальный перевод Липгарта с ГАЗа на УралЗИС был оформлен 23 мая 1952-го. Уже 26 мая Андрей Александрович приступил к выполнению обязанностей на новом рабочем месте – в Миассе. Но еще до отъезда, в двадцатых числах мая, он предпринял попытку достучаться до человека, объявившего ему о перемене участи, – Булганина. В обстоятельном письме Андрей Александрович подробно опровергал то нагромождение клеветы, которое было возведено на него.

«Этой запиской я не хочу кого-либо обвинить или добиться чего-либо лично для себя – себе я ничего не прошу. Постановлению Правительства я безоговорочно подчинился и выехал на Урал. Однако промолчать – это значит согласиться со всеми обвинениями, возведенными на меня тов. Крещуком.

На Урал я ехал бы сейчас с относительно легким сердцем, если бы не потеря доверия Правительства. Я потерял репутацию честного советского гражданина, и это для меня более чем тяжело. ‹…›

Особенно тяжелым является обвинение в предпочтении личных интересов интересам государства.

Мне кажется, что вся моя 27-летняя работа после окончания ВУЗа и 18-летняя деятельность как главного конструктора Горьковского автозавода противоречат этому положению.

В моей жизни я не вижу элементов карьеризма, основой которого являются: работать там, где выгодно, работать так, как выгодно, и работать на одном месте столько, сколько выгодно.

Начать с того, что в 1933 году, имея уже определенное положение в НАМИ, я по собственной инициативе перешел на ГАЗ, переехал из Москвы в Горький. Сделал это я не в погоне за высокими заработками, а только потому, что за 8 лет работы изверился в возможности принести общественную пользу, оставаясь в НАМИ. Работа на только что пущенном заводе и жизнь в тогда неблагоустроенном поселке представлялась мне отнюдь не в розовом свете. Я понимал, что предстоят трудности, и сознательно шел на них. ‹…›

Карьеристы в первую очередь заботятся о себе и себя жалеют. Как я жалел себя, видно хотя бы из того факта, что с 1940 по 1949 год включительно, т. е. 10 лет, не бывал в отпуске. Сначала была война, а затем непрерывно шло конструирование и освоение производства новых моделей: ГАЗ-51, ГАЗ-63, “Победа”, ЗИМ и другие (производные). Оставлять их без наблюдения я считал недопустимым. В 1951 году я уехал в отпуск в ноябре месяце, в самое неинтересное время года. Это произошло потому, что я позволил себе отпуск только тогда, когда конструкция специальной гусеничной машины, которую мы по постановлению Правительства должны были сделать в очень короткий срок, была разрешена, и было уже приступлено к постройке опытных образцов.

При решении технических вопросов я всегда действовал смело, проводя определенные технические идеи в жизнь, а не шел по пути наименьшего сопротивления и не искал решений, обеспечивающих мое спокойствие и безопасность. Вопрос о том, выгодно ли мне или не выгодно то или иное предложение, никогда у меня не возникал. ‹…›

За последние десять лет я получил пять Сталинских премий, общей суммой свыше 250 тыс. рублей. Я не построил себе дачу, не купил автомобиль, не накупил дорогих вещей себе и жене. Я не пью, не курю, – и у меня от этих денег осталось меньше десятой части. Разве так действуют люди, ставящие свои личные интересы на первый план? Эта огромная сумма была постепенно истрачена на содержание семьи. Мое единственное богатство – четверо детей, которых я, в конечном счете, ращу для Советского государства. Я беспартийный, но дети мои комсомольцы. Детей я воспитываю в строгом уважении к труду.

Своей беспартийностью я не горжусь, а считаю ее старой ошибкой.

Единственной личной слабостью является увлечение маленьким садом при доме, в котором я жил. Единственной роскошью, которую я себе позволял, является просторная квартира в отдельном доме поселкового типа. В остальном мой быт и быт моей семьи мало чем отличался от быта большинства инженерно-технических работников завода».

Он защищал свое честное имя – сдержанно и достойно, как и положено человеку, на которого возвели напраслину. Как и любой оклеветанный, он верил в то, что там, наверху, вчитаются, вникнут и – разберутся, отменят неправильное решение… Отменили же постановление о Сталинской премии для создателей амфибии! Письмо завершалось так: «Я был всегда и остаюсь честным советским гражданином, патриотом своей Родины и буду работать одинаково, куда бы меня ни поставили, тем более, если это решил Великий Сталин». Это важная подробность. Может быть, во время личного разговора в Совмине Булганин прямо сказал ему о том, что в Миасс его направили по указанию Сталина…

Была в письме и единственная личная просьба: «Дать мне возможность в какой-либо форме, хотя бы в письменной, участвовать в работах по дальнейшему повышению долговечности и экономичности двигателей Горьковского автозавода. Работы эти были начаты мною, велись под моим непосредственным руководством и остались незаконченными». Дело, прежде всего – дело. Булганин должен был увидеть, понять, что он, Липгарт, не оскорблен случившейся с ним несправедливостью и готов работать дальше – «жила бы страна родная»…

Андрей Александрович рассчитывал на быстрый ответ. Когда нужно, в государстве все делается быстро: от написания крещуковского доноса до разгрома ГАЗа прошло всего три недели… Но Булганин молчал. И тогда 8 июня, через три дня после своего 54-летия, Липгарт пишет единственному человеку, который мог бы