– Грязный негодяй!

– Нет, не грязный, – педантично поправила его Кэролайн. – Просто скользкий. Ну, а в остальном было все как прежде. На профессиональном уровне он оказывал мне огромную помощь. Он меня толкал все выше и выше. Он говорил, что я самая замечательная из всех скрипачей, с которыми он работал, но могу быть еще лучше. И что он сделает из меня гения.

– Ну и купил бы себе резиновую куклу, чтобы надувать ее, насколько ему потребуется!

Кэролайн усмехнулась.

– Да, жаль, что я не догадалась ему это посоветовать. Но надо отдать Луису справедливость: он не жалел ни времени, ни усилий, чтобы усовершенствовать мою игру. Беда в том, что я начала ощущать себя только инструментом, чем-то таким, что он мог настраивать и перенастраивать. А я так устала, так была уже больна и неуверена в себе… Но я хорошо играла! Нет, действительно хорошо. Я мало что помню о самом турне – какой-то калейдоскоп концертных залов и бесконечных гостиничных номеров – но я знаю, что выступала хорошо, даже лучше, чем обычно. Однако по дороге я подхватила какую-то инфекцию и жила на антибиотиках, фруктовых соках... и музыке. Мы совершенно перестали спать вместе. Но он заверял меня, что, как только турне будет окончено, мы с ним куда-нибудь уедем вдвоем. Так что я жила этой надеждой: вот кончится турне, и мы будем нежиться на каком-нибудь теплом пляже… Но я не смогла дотянуть до конца. Мы были в Торонто и уже три четверти концертной программы отыграли, когда я упала в обморок в гримерной. И ужасно испугалась, когда очнулась и увидела, что лежу на полу.

– Боже мой, Кэролайн! – Такер привстал, но она отрицательно покачала головой.

– Нет, это страшнее звучит, чем было на самом деле. Я не инвалид, я просто очень сильно устала тогда. И у меня началась эта моя ужасная головная боль, когда хочется свернуться клубочком и зарыдать. Я решила, что надо отменить концерт – только этот, единственный; что я сейчас пойду к нему, все объясню, и он, конечно, меня поймет. И я к нему пошла. Представь, он тоже лежал на полу в своей гримерной – только под ним была флейтистка. Они даже не заметили меня… – сказала Кэролайн словно про себя и пожала плечами. – Как бы то ни было, я в тот вечер вышла на сцену. И это было звездное выступление! Зрители аплодировали стоя, меня вызывали шесть раз после того, как занавес опустился. Может быть, вызвали бы еще, но, когда занавес упал в шестой раз, я тоже упала. И помню, что очнулась на больничной кровати.

– Попался бы мне этот сукин сын… – пробормотал Такер. Кэролайн покачала головой.

– Я сама была во всем виновата. Вернее – моя несчастная потребность делать все возможное и невозможное, чтобы соответствовать сложившемуся обо мне представлению. Это не из-за Луиса я заболела. Я сама себя довела до диагноза «крайнее нервное истощение». По счастью, все было не так уж плохо: у меня не нашли ни опухоли, ни какой-нибудь редкой экзотической болезни. В конце концов все объяснили нервной дистрофией, осложненной к тому же пережитым стрессом. Сам доктор Паламо прилетел, чтобы лечить меня. И никаких при этом: «А я вам что говорил!» Он просто оказывал мне необходимую помощь и сочувствовал. Однажды он чуть не пинком выгнал Луиса из моей палаты.

Такер поднял стакан:

– Здоровье доктора Паламо!

– Да, за него стоит выпить. Он был добр ко мне ради меня самой. Если мне надо было поплакать, он позволял, а когда мне хотелось поговорить, он меня слушал. Хотя он не психиатр. Но мне и не нужны были психиатры: я доверяла только ему. Когда стало возможно, доктор Паламо перевез меня в филадельфийскую больницу. Впрочем, она больше напоминала санаторий. А мама всем говорила, что я выздоравливаю на нашей вилле на Ривьере. По ее мнению, это звучало как-то более внушительно.

– Знаешь, Кэролайн, должен тебе доложить, что твоя мама мне не очень нравится.

– Все в порядке, не беспокойся, ты бы ей тоже не понравился. Но она неукоснительно исполняла свой долг: три раза в неделю посещала меня. А Луис присылал мне цветы и романтические письма: у него и в мыслях не было, что я его видела с этой флейтисткой.

Я смогла вернуться домой только через три месяца. Должна сказать, пребывание в больнице пошло мне на пользу: я о многом успела передумать. Физически я еще не совсем окрепла, но тем не менее никогда в жизни еще не чувствовала себя такой сильной. Я начала понимать, что мой талант принадлежит мне и моя жизнь – тоже. О господи, Такер, я просто выразить тебе не могу, какой восторг меня охватил, когда я все это поняла! Я решила, что больше не позволю себя эксплуатировать. И когда со мной связались юристы по поводу бабушкиного дома, я уже знала, что буду делать. Когда я все сказала матери, она пришла в негодование. Но я была готова к этому и выдержала ее натиск, поскольку понимала: или сейчас – или никогда. Я стояла в этой проклятой жеманной гостиной и просто орала! Я была в ярости, я требовала… Конечно, потом я извинилась – старые привычки умирают последними, – но я твердо и упорно стояла на своем. И уехала на Юг.

– В Инносенс?

– Сначала в Балтимор. Я знала, что Луис там дирижирует для какой-то приезжей знаменитости. Сначала я ему позвонила, чтобы не явиться нежданно-негаданно. Он так обрадовался, он был просто в восторге! Когда я пришла к нему в номер гостиницы, он уже заказал интимный обед на двоих. Я старалась держаться очень спокойно, и, представь себе, мне это удавалось. Я даже пообедала с ним. Ну а потом… В общем, я все ему сказала. И пока говорила, во мне поднималась волна ярости. Я уже не выбирала слов, не думала о последствиях… Ох, Такер, я совершенно распоясалась! Кончилось тем, что я швырнула в него бокал шампанского. И ушла.

– И что ты при этом чувствовала?

– Освобождение! – «А между прочим, голова больше не болит, совсем не болит», – подумала Кэролайн и снова присела К столу. – Правда, у меня все еще бывают такие моменты, когда чувство свободы исчезает, – как во время этого телефонного разговора. Нельзя сразу отделаться от всего хлама, накопившегося за целую жизнь. Но я знаю одно: такой, как прежде, я уже никогда не буду.

– Вот и хорошо. – Он взял ее руку и поцеловал в ладонь. – Ты мне теперешняя очень нравишься.

– Я себе тоже, как правило, нравлюсь. Только тяжело сознавать, что я могу никогда не помириться с матерью, никогда не залечить эту рану… Зато я нашла здесь кое-что другое.

– Ты нашла наконец покой?

Этот вопрос заставил ее улыбнуться:

– Да уж, здесь очень спокойно. Подумаешь – всего несколько убийств! – И она сказала уже серьезно:

– Нет, я нашла здесь свои корни – вернее, обрела их снова. Знаю, это, наверное, звучит глупо: ведь за всю жизнь я провела здесь всего несколько дней, да и то в детстве. Но даже сухие корни лучше, чем ничего.

Такер покачал головой.

– Они не высохли, они живут. У нас в Дельте все растет быстро и глубоко укореняется. И даже когда люди уезжают, они не могут выдернуть корни из нашей почвы насовсем.

– Но моей матери это удалось.