Итак, он узнал ноги Янека. Но, оказалось, что знает он и то, как выглядят ноги старика, его соседа по кровати. Колени старика один к одному повторяли форму его головы – они были голыми в багрово-желтых лишаях и покрыты ничего не прикрывающим редковолосым седым пухом.

Потом ноги исчезли. Сначала ноги Янека. Словно получив приказ, они резко повернулись на сто восемьдесят градусов и, не сгибая коленей, стали удаляться, рассыпая время от времени, вспышки золотистых искр. Ноги старика не спешили следовать их примеру. Они стояли в нерешительности, словно подремывая. Но тут на них с оглушительным звоном спикировала зеленая трупная муха и ноги, вздрогнув от неожиданности, сделали попытку исчезнуть. Но не тут-то было! Что-то произошло со ступнями, которые буквально приклеились к полу. Только этого и ждала, как оказалось, зеленая муха: вновь и вновь оглушительно завывая, она бросилась в атаку, меняя ее направление и угол полета, заходила с одной, другой стороны и с третьей…

И… победила. В какой-то момент мальчик обнаружил, что ноги старика тоже исчезли.

Как исчезла и сама муха. Страх накрыл мальчика холодным одеялом, так что Хаймек не мог издать ни звука – у него перехватило горло. Он хотел было слезть с кровати, но не нашел своих ног. Они должны были быть где-то совсем рядом… он стал нашаривать их слабыми руками… и услышал голос медсестры Эвы, донесшийся из другого, реального мира:

– Лежи, Хаймек, милый… Не дергайся. Мы должны промассировать твои ступни.

Он открыл глаза и увидел Эву, которая смотрела на него с непонятным ему выражением. У нее были веселые и ясные глаза. Собрав последние силы, он потянулся к ее руке, поцеловал и сказал:

– Спасибо тебе, сестра Эва.

– Не за что, Хаймек, – ответила она шепотом.

И тут он увидел, что соседняя справа кровать пуста. Она была гладко застелена чистым бельем, и вид у нее был такой, будто никогда и не лежал на ней безногий старик, даже имени которого мальчик не знал. Он хотел спросить об этом сестру Эву, но, подняв на нее глаза, вдруг увидел, что соски ее выпирают сквозь форменный белый халат. Слова застряли у него в горле и, опустив глаза, он смог только пробормотать:

– Вот он… тот старик, что лежал здесь… он сказал как-то, что если умрет, чтобы я за него помолился. А я… я не знаю, как и кому. Можно, я помолюсь за него тебе?

– Глупый ты еще, – сказала сестра и легонько щелкнула его по кончику носа. – Молиться нужно богу…

– Верно, – согласился мальчик. – Раньше… там, дома… я так и делал. Я и здесь мог бы… если бы у меня был мой сидур.

– Сидур?

– Ну да, сестра. Сидур. Мой молитвенник. С черной обложкой и золотыми буквами. Там… были молитвы на любой случай. Но он куда-то затерялся, когда мы убегали от немцев.

– Прочти от всего сердца ту молитву, которую помнишь, – серьезно сказала сестра Эва. – Бог ее услышит и примет. Ну… мне нужно идти.

И она исчезла.

А Хаймек остался один рядом с кроватью, на которой уже не было никаких стариков.

Сестра Эва вернулась через некоторое время, неся в одной руке несколько печеных картофелин, а в другой–вареное яйцо. На полных губах сестры Эвы играла довольная улыбка, которая погасла, едва она взглянула на Хаймека.

– Ты плачешь, – с осуждением сказала она.

Мальчик покивал головой.

– Тебе так плохо?

– Дай бог, чтобы мне всегда было так плохо, – вырвалось у него.

Сестра снова бросила на него свой непонятный взгляд и сказала совершенно серьезно:

– Ты должен поправиться и быть мужчиной.

Она помогла ему приподняться и подложила под спину подушки. Когда мальчик сел, у него сильно закружилась голова – настолько, что пришлось закрыть глаза. На какое-то мгновенье он вернулся в темную хижину в поле, где папа с мамой обшаривали пустые углы в поисках съестного. Из темноты, освещаемой лишь вспыхивающими угольками (все, что осталось от ножек стола), мальчику видны были бабушкины глаза, глубоко запавшие в глазницах и большие мешки под ними. Глаза старой усталой женщины, казавшиеся ему безжизненными и угольно черными, хотя при ярком свете дня они бывали даже светло-голубыми. И немцы… снова и везде – немцы. Везде и всюду.

Сестре Эве мальчик говорит:

– Они сожгли стол, знаешь?

– Ты ешь, – говорит ему сестра.

– Они тоже очень хотят есть.

Мягкая ладонь ложится мальчику на лоб.

– Опять температуришь. И не ешь. Надо есть. А то болезнь вернется.

Она говорит все это, словно чувствуя за собой какую-то вину. Мальчик берет у нее картофелину. Кто испек ее… на каком огне… Ведь стол сгорел.

Он проводит пальцем по морщинистой кожуре. Это немцы сожгли стол, а вовсе не папа с мамой. Те, что стояли на площади, выстроившись зелеными прямоугольниками. Подняв опаленные температурой глаза, мальчик спрашивает у медсестры:

– А немцы… они ушли?

Сестра встревожено отозвалась:

– Не мни картошку, Хаим. Ешь ее. И забудь про немцев. Ты болен и ты лежишь в больнице. И никаких немцев здесь нет. Ешь, наконец.

Мальчик механически что-то прожевывает.

– Ну вот. Молодец.

Она сдвинула подушки, помогая ему улечься поудобней, и ушла.

Белый потолок висел над мальчиком, как простыня. На ровном расстоянии друг от друга отливали синим электрические лампочки. Муха исчезла, словно ее никогда не было. Воздух был заполнен однообразным низким бормотанием десятков больных. Вглядевшись в потолок, мальчик разглядел тень человека. Сначала четко видна была одна голова, но потом с ужасающей быстротой она исчезла, зато появились и стали четко различимы шея, плечи, грудь, руки. Затем по стене под острым углом прочертилась тень и сползла на пол, где встали ноги в сапогах. Мальчику хотелось приподняться и посмотреть, кто это оскверняет своей тенью белизну палаты – это удалось ему далеко не сразу и лишь после долгой борьбы с ослабевшими и одрябшими мускулами шеи. Так или иначе, это удалось ему – поддерживая голову правой рукой и отталкиваясь ногами от матраса. Тут он узнал обладателя тени. Это был тот человек, который охранял задние ворота больницы. Он все еще носил нечто, напоминавшее форму – может быть не столько коричневую, сколько защитного цвета. Перед собой человек толкал тележку размером с кровать, на которой, покрытый застиранной серой простыней лежал покойник. От ужаса у мальчика остановилось дыхание. Этот человек, увозивший мертвых, никогда не появлялся до восхода солнца. Так значит…

Человек улыбнулся мальчику, как старому знакомому, обнажив в дружелюбной улыбке два ряда крепких белых зубов, словно желая этим сказать: «Надеюсь, ты не забыл, как я увозил твоего отца? Вот точно так же…»

Он не произнес ни слова, но, прочитав его мысли, Хаймек беззвучно ответил ему: «Ты ведешь себя неправильно. Человек, собирающий мертвецов, улыбаться не должен».