Изенгрим просительно посмотрел на Мари, умоляя ее о понимании. И – о чудо! – она поняла.

– Он стесняется, – сказала она. – Он не хочет превращаться перед нами.

Наступило молчание – а потом неожиданно Авуаз захохотала.

– Ну конечно! – воскликнула она. – Он же будет совершенно голым! А человеком и зверем он всегда бережно хранил свое достоинство. Хорошо, хорошо, мы пожалеем его стыдливость. – Она снова взяла одежду, вошла в маленькую спальню, которую они делили с Хоэлом, и разложила вещи на кровати. – Ну вот! – сказала она, поворачиваясь и обращаясь прямо к Изенгриму. – Ты будешь один.

Молча, внутренне содрогаясь, он прошел в дверь, и она закрыла ее позади него.

Теперь он уже чуял то, что оставил с одеждой, – невидимое, но всепроникающее: знакомый запах его собственной человеческой сущности. Надежда и страх заставили его неподвижно застыть перед ней. А потом, закрыв глаза, ориентируясь только на запах, он подошел к кровати и коснулся того, что оставил много месяцев назад.

Мгновенно его нос потерял нюх: этот запах и все другие запахи исчезли. Звуки охотничьего дома умерли, словно весь мир был струной арфы, которую вдруг заглушили деревянным бруском. Но внутри его мир слов, который так долго был утоплен, внезапно поднялся на поверхность, сияя в океане смысла. То, что давалось огромным трудом, требовало невероятных усилий воли и сосредоточенности, стало так же легко и естественно, как открыть глаза или поднять руку. Это было настолько просто, что делающий даже не замечал, как он это делает. Он снова мог думать, рассуждать. Это было похоже на внезапное излечение от паралича. Он открыл глаза – и увидел цвета. Он стоял голый на четвереньках в спальне герцога, упираясь подбородком в свой старый охотничий костюм.

Он беззвучно заплакал, сотрясаясь от рыданий. Сев на пятки, он вытер лицо руками, а потом вытянул руки перед собой и стал смотреть, как сжимаются и разжимаются пальцы. Он вскочил на ноги и посмотрел на свое тело – крепкое, нагое и худое, – такое, каким он его помнил. Человечность, более драгоценная, чем горностай и парча. Человечность.

Герцог его ждет. Неловко он поднял одежду и начал надевать ее на себя.

Он все еще продолжал плакать, когда закончил одеваться, и сел на кровать, пытаясь успокоиться. У него это не получилось. Все слезы, которые он не мог пролить, будучи зверем, текли из его глаз, и он согнулся пополам, обхватив колени руками и вспоминая. Он вспомнил, как вернулся к часовне и нашел выемку под камнем пустой, вспомнил, как Кенмаркок кричал на него из колодок, вспомнил ночь с капканами на волка, холод, лай гончих, намордник, цепь. Он лег на спину, пытаясь загнать слезы назад. Когда ему наконец удалось это сделать, он продолжал лежать, глядя на блики света на потолке и выравнивая дыхание. А потом он вдруг почувствовал неизмеримую благодарность и чудовищную, непреодолимую усталость. Он закрыл глаза и заснул.

Остальные сидели в соседней комнате и тихо переговаривались, решая, как лучше вернуть Тиарнана в мир людей, говорили о том, что могли бы сделать Ален и Элин, потом – о положении дел в Таленсаке и, наконец, о том, загонит ли епископ Кириак шестнадцатилетнего оленя с его роскошными рогами. Наконец у них кончились темы для разговора, и они молча переглянулись. Герцог Хоэл встал.

– Он там уже так долго, что успел бы не только одеться, но и вырастить петрушку! – объявил он. – Давайте узнаем худшее.

Он подошел к двери спальни и открыл ее.

На одно ужасающее мгновение Мари, шедшей за ним следом, показалось, что в комнате пусто. А потом она увидела тело, лежащее на кровати на спине, – длинную, обмякшую темноволосую фигуру в зеленом. Хоэл молча смотрел на тело, не зная, живое оно или мертвое. Она скользнула мимо него к кровати. Передней оказалось лицо, которое она долго видела только во сне: те же изогнутые брови и узкий подбородок под коротко подстриженной бородой. Единственным изменением стала кривая полоса побелевшей кожи и седых волос, которая шла от нижней губы по подбородку и до середины шеи, в том месте, где волк был ранен в бою с собаками. Она прикоснулась к его груди и почувствовала под пальцами биение сердца. Он спал! И при этом прикосновении его глаза открылись, встретились с ее взглядом – и он сел, глядя на нее.

– У вас глаза серые, – проговорил он хриплым неуверенным шепотом.

– Да, – ответила Мари, – но вы это знали. Он покачал головой:

– Нет, я не мог вспомнить – и не видел.

Он очень легко прикоснулся к ее щеке и тут же снова опустил руку. Его взгляд перешел к ней за спину, к Хоэлу, который продолжал неподвижно стоять в дверях. Он вскочил, опустился перед герцогом на колени и склонил голову.

– Мой господин, – прошептал он, – благодарю вас.

Хоэл сделал вдох, который был почти рыданием.

– Тиарнан! – сказал он. – О проклятие! – Он нагнулся, поставил рыцаря на ноги и обнял, хлопая по спине. – Проклятие! – повторил он. – Ох, хвала Богу!

На секунду он чуть отстранил Тиарнана, осмотрел его, встряхнул, а потом снова обнял.

– Тиарнан, дорогой мой! – воскликнула Авуаз, отрывая его от герцога и увлекая в гардеробную, где тоже его обняла и расцеловала в обе щеки. – Ах, мой дорогой, как же хорошо получить тебя обратно!

Тиарнан стоял неподвижно, растерянно. Когда герцогская чета его отпустила, он оглядел комнату, сначала посмотрев на Мари, стоявшую в дверях спальни, потом – на Тьера, стоявшего напротив, перед закрытой дверью, которая вела в другие помещения дома.

Тьер несколько мгновений пристально смотрел на него, а потом сказал:

– Тебе следовало бы снять то, что у тебя на шее. Тиарнан поднес руку к шее – и прикоснулся к ошейнику с серебряными заклепками, который был на Изенгриме. Его лицо стало бесстрастным. Он молча расстегнул ошейник и положил его на стол – при этом был так похож на Изенгрима, когда тот отворачивался от одежды, что Мари даже удивилась: как это она по этим привычным движениям сразу не поняла, что эти двое – одно.

– Спасибо, – негромко сказал он. Тьер поднял брови и пожал плечами:

– Рад быть полезным. И если ты еще не понял – то нет, я не собираюсь никому рассказывать, где ты был весь прошлый год, или передавать то, что говорилось и делалось сегодня в этой комнате. Меня здесь не было, и я ничего не знаю. И тебе лучше говорить то же.

Тиарнан кивнул, а потом снова обвел взглядом комнату.

– Но в этой комнате все должно быть иначе, – проговорил он все так же хрипло. – Вы все знаете, что я такое. Мне очень жаль.

– Почему? – спросил Хоэл. Тиарнан посмотрел прямо ему в лицо.

– Быть сеньором оборотня может считаться постыдным.

– Ты приносил мне честь и человеком, и волком. Это мне должно быть жаль.

Тиарнан покачал головой:

– Мой господин, с того момента, как я впервые стал вашим вассалом, вы не сделали ничего, о чем должны были бы жалеть.