своей ордой на службу в Перемышль ко князю Володарю. И в степи у боярина было много родни, ближней и дальней. Родичи Арбузовича ныне состояли сотниками и десятниками в войске Ногая.

— Княже! — начал боярин. — Попросил бы ты добрых ратников у хана Ногая. Он тебе не откажет. У Ногая в орде много людей, много воинов.

— Типун тебе на язык, боярин! — возмутился старый Григорий, сурово сведя лохматые брови. — Татарове, они одну пакость нам причинят! Один разор от их, а помощи никоей!

— Арбузович прав! — внезапно зло перебил старика Лев. — Ногай может дать мне воинов.

— Татары плохи при осаде крепостей! — проворчал Иоаким.

— Один слух о татарах приведёт в трепет Лешка и его шляхту! — возразил ему дьяк Калистрат. — Вся эта мелюзга кичится своей доблестью, а чуть что, наложит в порты и разбежится по своим поместьям.

— Решено! — оборвал Лев споры. — Пошлём гонцов к Ногаю! ... Хотя... Нет, не так. Я поеду к нему сам. Григорий, готовь обозы с дарами! Варлаам, поедешь со мной! Иоаким, тебя оставляю заместо себя во Львове. Присматривай за всем.

Бояре отвешивали князю поклоны. Варлаам судорожно стиснул в деснице рукоять сабли. Погоня за ветром продолжалась.

61.

Нещадно палило летнее солнце, белая пыль, как мука, обсыпала лицо, под ветром шумели высокие травы. Безбрежна, как море, степь. Краснеют цветки мака, синие васильки переплелись с белыми горошинами, а по соседству пригибается к земле сухой ковыль. Катятся по степи лёгкие, невесомые шары перекати-поля.

Равнину пересекают сухие русла больших и малых речек, обрамлённые густыми зарослями камыша. Кое-где поблескивают средь травы маленькие лужицы, к ним устремляется истомившееся без воды степное зверьё.

Иногда попадаются на пути густо поросшие кустарником глубокие балки. В них таятся днём волки. Ночью они стаями рыщут по степи в поисках добычи, и горе тогда одинокому вершин ку. То и дело встречаются вдоль шляха жёлтые кости людей и животных.

Порой промелькнёт в траве пушистый хвост степной лисицы — корсака, подымется с криком стая потревоженных перепелов, взовьётся ввысь хищный канюк.

Наконец, за спинами у Льва и его малой дружины остался Днестр — не такой, как на Руси — буйный и стремительный, а ленивый, спокойный, широко разлившийся, с низкими, сплошь заросшими камышом и чаканом берегами. Степь сменили плавневые леса из тополя, ивы, дуба. Здесь решено было разбить стан, перевести дух.

Как только тронулись в дальнейший путь, снова потянулась степь с пересохшими руслами. Участились татарские разъезды.

Конные ертаулы[200] налетали всякий раз откуда-то сбоку, татары выкрикивали гортанными голосами гневные вопросы, круто воротили в сторону, затем возвращались, уже в большем числе, нагло требовали подарков. Лев, кусая усы от ярости, терпел. Допытывался об одном: где найти Ногая.

Мурзы и беки, грязные, немытые, в пропахшей конским потом кожаной одежде, в войлочных засаленных колпаках и бараньих шапках, указывали нагайками на заход, скупо отвечали:

— Дунай... Болгары... Большая война.

Наконец, руссы достигли берега широкого пойменного озера. Такого обилия диких уток и иных птиц Варлааму доселе нигде не приходилось видеть. Озеро сплошь пестрело ими. Куда ни брось взор — всюду копошились, взмахивая крыльями, серые нырки, кряквы, изумруднотелые селезни.

За озером показалось большое становище, обведённое кольцом связанных между собой верёвками телег и обозов. В ноздри ударил кисловатый запах кизяка.

— Здесь ставка Ногая, — обронил проводник-половец.

Лев велел разбить походные вежи неподалёку от стана. Снова, как и в степи, вокруг закружили татарские вершники, посыпались злые вопросы. Татарин в лисьей шапке и кольчужном калантыре[201] помчался к белому ханскому шатру — доложить об их приезде.

Ночь прошла в беспокойном ожидании. Горел синеватым пламенем кизячный костёр, в казане варилась конина, Варлаам смотрел на языки огня и думал о том, как глупо выйдет, если Ногаю вдруг взбредёт в голову их убить. Что ему стоит? Не понравится что-нибудь — и поминай как звали, боярин Низинич. Стало страшно, тело бил озноб.

В веже Лев с толмачом-половцем сочиняли грамоту Ногаю. Князь выводил на пергаменте киноварью буквы, половец тут же переводил, одобрительно кивал. Затем стали писать другую грамоту, на греческом, жене хана, дочери ромейского базилевса Михаила Палеолога. Лев не скупился, рассыпался в выражениях, называл царевну Евпраксию «несравненной», «ревнительницей благочестия», «ангелоподобной».

В шатре у Ногая они оказались на следующий день. Стояли втроём, князь, боярин и толмач, низко склонившись, потупив взоры, прикладывали руку к сердцу, говорили приветствия.

Хан Ногай, скуластый степняк, немолодой, со сморщенным жёлтым лицом и густыми, подёрнутыми сединой бровями, облачённый в полосатый зелёный халат и высокую соболью шапку, сидел на возвышении на кошмах, поджав под себя ноги. Возле него сидели ханши, ниже вдоль стен — темники и тысячники.

Выслушав Льва, хан заговорил клокочущим, неприятно резким голосом. Толмач поспешно, захлёбываясь от страха, переводил:

— Хан просит дорогих гостей разделить с ним трапезу.

Лев и Варлаам по знаку Ногая сели на кошмы рядом с темниками. Жевали без аппетита, через силу, зажаренную на костре конину, расточали деланные улыбки, пили кумыс, ждали. Но разговор о деле в тот день не состоялся.

Утром они снова были в веже Ногая. Хан выглядел повеселевшим. На сей раз кроме нукеров и греческой жены в шатре были только два посланника базилевса с дарами. Говорили по-гречески, Ногай то и дело перебивал ромеев отрывистым гортанным хрипом, от которого по спине Варлаама бежали мурашки.

«Господи! Да что со мной?! Вот деды и прадеды, те, наверное, не устрашились бы такого Ногая. И смерти они не боялись. Как бы они презирали меня! Господи, дай силы выдержать всё это! Дай силы одолеть страх позорный!»

Толмач-половец переводил на ухо Льву сказанное Ногаем.

Хан благодарил своего тестя, императора Палеолога, за восточные лакомства, за бочки с красным вином, за серебро и золото. Поставив перед собой ларь, он пересыпал в руках золотые монеты и хищно улыбался.

Ромей с поклоном преподнёс хану царские облачения — дорогой шитый из парчи кафтан, бармы и сплошь покрытую драгоценными каменьями шапку.

— Исцеляет ли эта шапка от головной боли? — спросил хан посла. — Отвращает ли жемчуг на ней молнию от головы? А эти одежды? Они имеют чудодейственную силу? Охраняют от болезней?

Получив отрицательный ответ, Ногай недовольно сдвинул свои мохнатые брови.

— Тогда зачем мне это?! — Он отшвырнул роскошные одеяния в сторону и облачился в свою грязную, продымленную овчину.

Ханша-гречанка стала вполголоса