и только один дом неподалеку от них и был. На пороге, однако, оказалась вовсе не доярка с ведрами прокисшего молока, желающая распродать его на творог за бесценок, а кинжал длиной с ладонь, похожий на мизерикорд.

Стоило Лоре наклониться и притронуться к его круглому, как глаз, навершию с белой жемчужиной, кинжал сказал ей тем самым голосом из черной раковины:

«Пришел час плоть людскую плотью выкупать. Или хвост твой к тебе вернется!»

Резкая слабость в коленях, заставившая Лору упасть, напугала ее в разы пуще, чем разыгравшаяся буря. Она не была уверена, что это сделала ведьма, а не страх вернуться на морское дно к поеданию сырой рыбы, – но подняться с первого раза все равно не смогла. Доползла до спальни, волоча за собой длинную копну светлых, почти платиновых волос, и случайно зацепилась платьем о торчащий в полу гвоздь. Раздался треск, и осознание обрушилось на нее, как ливень на их черепичную крышу.

Это что же, она и платье, ярко-желтое, пошитое для нее всего неделю назад, больше не наденет? Подсолнухи, какие на ее юбке выбиты и какие растут на заднем дворе, пальцами не погладит, пить масло из них и жарить на нем свежие клецки не сможет? Не обменяет бутыль этого масла на новую книгу в тканевом переплете, какие привозят в деревню на крытом грузовике в начале каждого месяца, и, разувшись, не шагнет по росе вокруг дома под пастушью флейту? Только глухая тишина ждет ее и блеск соляной пещеры – не дома, а тюрьмы. Никаких красок, кроме синего цвета и черного, и никаких эмоций, кроме тоски.

Если, конечно, не заплатить, как было обещано. Если, как просил кинжал, не убить.

«Убей, убей, убей! – А просил он настырно, шипел в ее трясущейся руке, подначивая. – Убей того, кто сердцу дорог, и не будет ни тоски, ни синевы, ни моря. Эти стройные белые ножки останутся с тобой до конца твоей жизни! Окропи их кровью возлюбленного, сделай их своими навсегда».

Лора любила Христиана, по-настоящему любила…

Но человеческую жизнь она любила больше.

Христиан спал так мирно в их постели, в мягких лоскутных одеялах, рубахе нараспашку, ею же заштопанной в нескольких местах. Спал да больше не проснулся. Лора не издала ни звука, пока всаживала нож. Быстро, без промедлений – сначала в само сердце, погрузив до рукояти, а затем – в живот и легкие, в горло и лицо. Била, куда придется, и столько раз, чтобы лезвие его полностью покрылось кровью, как нож сам того просил. Молния за окном вспыхивала, шторм бился в окна, пытаясь остановить ее, тряс маленький одноэтажный домик из дерева, который Христиан для них построил. Когда силы в руках Лоры иссякли и скользкий кинжал сам выскочил у нее из рук, она отшатнулась от забрызганной постели и упала тоже.

Ноги и вправду остались при ней, а возможность двигать ими – нет. Тело Христиана, закопанное в окровавленные одеяла, уже остыло к тому моменту, когда Лора наконец‐то поняла, что сотворила. Она вновь чуть не порвала голосовые связки, пока рыдала и пока внушала заглянувшей соседке отвезти ее на вокзал и посадить на поезд. Лора сбежала из деревни, кинжал оказался забыт и исчез. Прошло семьдесят с лишним лет, прежде чем он снова оказался у нее в руках.

Прямо посреди Призрачного базара в центре Самайнтауна Ламмас протянул ей его.

В тот момент Лора все еще сидела на сцене за барабанами и не могла отделаться от ощущения, что шторм, который она не видела столько лет, наконец‐то догнал ее и обрушился на город. Небо гремело, поднялся ветер, унося запах жареных каштанов и пряностей, заменяя его свежестью зелени и соленостью крови. Душица спрыгнула в толпу, бросилась помогать прохожим и укладывать на землю тех, кто больше не мог стоять, извергая лиловые лепестки и внутренности. Остальная группа бросилась врассыпную: клавишница с криком «Мамочка!» понеслась к гадальному шатру, басист сиганул в машину и уехал, а гитаристка плакала, мечась туда-сюда. Лора даже не заметила, как осталась одна на сцене и как Ламмас поднялся к ней.

– Молодец, – сказал он, улыбаясь. – Ты хорошо справилась. Держи свою мечту.

Кинжал, который Ламмас вложил в ее заледеневшую ладонь, ощущался ровно так же, как в ту самую ночь. Прямое узкое лезвие, обоюдоострое, шириной едва ли с иглу; обжигающе холодная сталь, но теплое круглое навершие, похожее на широко раскрытый глаз, с темно-серой жемчужиной в гарде. Лора могла поклясться, что раньше жемчужина была белой, но это точно был тот самый нож. Он по-прежнему походил на мизерикорд. Правда, теперь она знала, что сходство то обманчивое: мизерикорд – пощада, милосердное орудие, коим не смерть, а облегчение приносили раненым в бою рыцарям. Достаточно тонкое, лезвие легко проходило между доспехами, чтобы закончить их мучения. Этот же кинжал заканчивать ничего не собирался – он муки только порождал. Казалось, его клинок, потемневший от времени, до сих пор в крови. На пальцах даже осталось мерзкое липкое чувство, желание немедленно помыть их.

– Убей любимого – и сохранишь человеческий облик.

– Что? – выдавила Лора растерянно, подняв на Ламмаса глаза.

– Нечто подобное тебе сказал этот нож, не так ли? – уточнил он и пояснил, когда она заторможено ему кивнула: – Это же очевидно. Наличие ног не означает способность ходить, поэтому за первое платишь одним, за второе – другим. Убей еще раз того, кого любишь, вот и все.

– Но я… Я не люблю никого, – пролепетала Лора, уставившись на клинок.

– Ну, это уже не мои проблемы. – Ламмас пожал плечами, и разница между тем, каким обходительным он был тогда в кафе, когда уговаривал ее, и каким равнодушным стал сейчас, когда она выполнила свою задачу, стала Лоре так же очевидна, как и то, что ее использовали.

Ламмас помахал ей рукой, облаченной в серую вельветовую перчатку, и, сойдя со сцены, скрылся в визжащей толпе. Лора видела лишь его широкую спину, облаченную в черное, мелькающую в месиве людей и облаке фиолетово-красных лепестков. Никто не обращал на него внимания. Точно так же никто не заметил, как Лора спрятала кинжал себе за пазуху, прежде чем кое‐как скатиться с помоста и приняться искать хоть одно знакомое лицо.

Что же она наделала?

Этот вопрос Лорелея задавала себе не единожды на протяжении всей жизни, но еще никогда столько раз подряд, как сегодня. Каждый встречный человек, кашляющий соцветиями сквозь прижатые ко рту пальцы, и каждый погром был для нее этим самым «Что ты наделала?».

Автобусные остановки, которые она же помогала расставлять и проектировать, ломились от тех, кто в спешке рвался покинуть город. «Что ты наделала?» Тротуары и велосипедные дорожки, проект которых до