штрихи, как доказательство его слов и ее трусости. Даже сейчас, подняв с пола один из осколков – острый и длинный, как будто созданный для того, чтобы перерезать им вены, – Лора тут же выронила его обратно и свернулась калачиком на постели.

Трусливая, трусливая Лора!

Кинжал теплел под перьевой подушкой, спрятанный от посторонних и даже ее глаз, пока она продолжала плакать, закутанная в плед, а с комода плыл душистый аромат жасминового чая – забранный с базара термос стоял открытым. Лора делала то, что умела лучше всего, несколько часов кряду до самого вечера – страдала и жалела себя, пока с первого этажа Крепости вдруг не донеслось пронзительное:

– Джек!

«Нет, – встрепенулась Лора тем не менее тут же и спешно сбросила с себя одеяло. – Только не это».

* * *

«Только это», – понял Джек еще тогда на кухне, и поэтому случилось то, что случилось.

Самайнтаун – это Джек, а Джек – это Самайнтаун. Точно так же, как он чувствовал его петляющие улочки и кирпичные дома, любовно переплетенные на перекрестках, он чувствовал и то, как стремительно они пустеют. Вместе с ними будто пустел и сам Джек. Он и без того уже некоторое время был не в лучшем состоянии, толком не оправившись после Лавандового Дома, а теперь от него каждую минуту еще и отщипывали кусочек за кусочком – так отрывались от Джека души горожан. Минимум половину населения Самайнтауна его Чувство больше не охватывало, словно все, кто заразился цветочной лихорадкой, теперь принадлежали не осени, а лету. Пересекая мостовую, Джек физически ощущал, как теряет свои владения, и оттого слабел еще быстрее.

Ночью, когда весь центр города заполонил Призрачный базар, он мог созерцать лей-линии, как вены в теле любого существа, пульсирующие под городом и пронизывающие его насквозь. Теперь же весь город был нем и тих, силы его затаились, как и все живое, от которого эти силы к Самайнтауну – и к Джеку – стекались. Улицы вымерли, и даже солнце выглядело одиноким, прыгая по верхушкам красных крыш и пытаясь подсмотреть в зашторенные, а то и заколоченные окна. Вокруг фонтана по-прежнему развевались желтые полицейские ленты, но самой полиции уже не было. Вместо них город караулили соломенные куклы – они висели то там, то тут, заполонив собой почти каждый метр окружающего пространства: на медленно зеленеющих деревьях, барельефах статуй, навесах магазинов. Джек больше не утруждал себя тем, чтобы срывать их и выбрасывать – что толку? Слишком много. Слишком некогда и незачем. Они, в ярких лоскутах и с косами, провожали его невыразительными лицами, следили за тем, как Джек петляет между домами, но нигде не задерживается. Куклы сидели даже на Старом кладбище, прямо на надгробиях, как птицы, но Джек нашел способ спрятаться от них. Он пошел не по главной аллее, где коптились заговоренные незатухающие свечи, забытые торговцами, а по узким тайным тропам между вязовыми деревьями, заросшим осокой и гвоздикой. Болотная трясина хлюпала под его ботинками, пока Джек не достиг одной из бронзовых табличек:

«Эта жизнь есть коридор. Короткий или длинный – в любом случае благодарю».

– Благодарю, – вторил Джек, прошел еще немного между новыми, еще не отшлифованными временем, ветром и руками гулей могилами, и нашел могилу старую, полуразвалившуюся, на которой капли застывшей за ночь крови образовывали узор-мильфлер.

Место, куда Пак заманил его, и место, где Джек нашел то, от чего у него до сих пор ныло, жгло в грудной клетке. Он поднял кончиками пальцев брошенную на земле цветочную ветвь, покрытую нераспустившимися бутонами клематисов, и, забыв об осторожности, сделал то, что должен был.

«Самайнтаун? Почему ты хочешь назвать город именно так?» – спросил Джек у Розы однажды, целую вечность тому назад.

«Потому что мы встретились в Самайн, – ответила она ему тогда. – Теперь это мой любимый день в году».

Застегнув рубаху до горла, чтобы скрыть следы своего плана, Джек двинулся нетвердой походкой к особняку Винсента Белла, стараясь не слишком сутулиться и кряхтеть. Он уже знал, что там его будет ждать новый хозяин города и дома: голая ежевика, прежде оплетающая ворота, распушилась и покрылась ягодами. Соломенные куклы разом к нему повернулись, рассаженные на перилах крыльца, и даже верхушках тыкв с голубыми огоньками внутри, когда Джек вдавил палец в кнопку дверного звонка.

Ему открыли незамедлительно. Он даже позавидовал такой скорости и прыти – очевидно, те самые куклы сообщали Ламмасу все, что видели, даже раньше, чем то же самое делало Чувство Джека. Одна такая, с отличающимся от остальных лицом, – напомаженная и как будто более хитрая, прозорливая, с улыбкой, как у ее хозяина, – торчала у показавшегося в проеме Ламмаса прямо из кармана пальто.

– Это картофельные пирожки? – спросил он, подцепив рукой в перчатке и сдвинув в сторону вафельное полотенце, наброшенное на корзинку, которую Джек поставил перед ним. – Ты что, Красная Шапочка?

– Ты где‐то видишь у меня шапку?

– Я у тебя даже головы не вижу.

– Вот именно. Я оставил ее дома. Поэтому и пирожки я купил, а не от бабушки принес или приготовил, – честно признался Джек. – В пекарне по пути за полцены продавали, вчерашние. Никто другой не брал, ну, сам догадываешься, почему. Решил добрым делом хозяевам помочь, да и с пустыми руками идти неприлично, когда собираешься в гости. Скорми их уткам там, голубям или своим подручным, я не знаю.

Судя по тому, с каким голодным видом Пак выглянул из-за спины Ламмаса, сглотнув слюну, за судьбу пирожков Джек мог не переживать. Он демонстративно протиснулся между ними двумя и молча, с неприсущей ему наглостью двинулся по коридору к спальне Доротеи. Встречающаяся ему по пути прислуга низко склоняла голову, но не перед ним, а перед Ламмасом, идущим следом. В глазах их всех стояли слезы – три бедные женщины остались с этими чудовищами под одной крышей один на один, когда Ламмас пришел сюда и предъявил права на дом как на свой собственный. Ибо прямых наследников у Винсента не было, а тех, кто посмел бы возразить Ламмасу, и подавно.

Джек погладил каждую прислугу по плечу, прошептав, чтобы они просто продолжали выполнять свою работу и ни о чем больше не тревожились. В конце концов, Ламмасу они ни к чему – интерес к ним проявлял разве что Пак. Хихикая и перепрыгивая с ноги на ногу, как подобает летнему лесному трикстеру-хобгоблину, он толкал женщин то коленом, то плечом, вскрикивая им на ухо, отчего они вздрагивали и отшатывались. Благо, ни голема, ни Херна поблизости не было. Зато были мертвецы, забеленные глаза которых вдруг замелькали в окнах, на заднем дворе за забором и даже на парковке за