внушают, что если государство или российские граждане в совокупности держат «контрольный пакет акций», то нечего беспокоиться. Все заучили магическое число «50 % + 1 акция». Дескать, пока России принадлежит большинство акций, завод – наш. Это иллюзия.

В действительности возможность управлять предприятием, тем более современным, со сложной технологией и каналами связи с наукой, информационной базой и рынками, определяется не только владением пакета «50 % + 1 акция».

Таблица 4. Доли иностранного капитала по основным подвидам деятельности, %

Таблица 5. Примеры снижения доли участия Российской Федерации в стратегических компаниях в период 2011–2016 гг.

Серым цветом выделены примеры состоявшихся в последние годы крупнейших сделок; не выделены цветом примеры сделок, предусмотренных до 2016 г. включительно действующим Прогнозным планом приватизации.

* Доля ОАО «Роснефтегаз», подконтрольного РФ.

** Государство в лице РФ и Республики Саха (Якутия) владеют контрольным пакетом акций компании.

*** Российская Федерация вместе с ВЭБ владеют контрольным пакетом акций компании.

Читаем: «Даже сpавнительно небольшая доля участия в капитале позволяет иностpанным инвестоpам извлекать значительную выгоду. Благодаpя финансовому и технологическому пpевосходству над местным паpтнеpом иностpанные инвестоpы в состоянии концентpиpовать в своих pуках администpативное и техническое pуководство пpедпpиятием и, следовательсно, интегpиpовать его в свой тpанснациональный пpоизводственный комплекс. Ряд амеpиканских экономистов вообще считает, что любую компанию можно pассматpивать как филиал совpеменной монополии, если последняя владеет хотя бы 5 % ее капитала.

В pяде случаев ТНК на базе pазличных “неинвестиционных” контpактов обеспечивают себе тот же уpовень контpоля за пpедпpиятиями в pазвивающихся стpанах и такие же доходы, какие бы им давали пpямые и поpтфельные капиталовложения» [230].

То есть, получив 10–15 наших акций, какая-нибудь ТНК не будет даже тратиться на инвестиции – достаточно будет «неинвестиционных» контрактов типа командирования своих консультантов, экспертов по маркетингу и менеджеров.

Антиэтатизм

После краха СССР целый ряд видных обществоведов стал заявлять, что рассматривали свои исследования как «сопротивление системе». Кто-то этим бравировал, другие при новой конъюнктуре демонстрировали свою лояльность новому режиму, но, в общем, эти заявления не вызвали в сообществе ни удивления, ни тем более протестов. Было ощущение, что так и было. Вспомним откровения А.С. Ципко: «Наше мышление… рассматривало старую коммунистическую систему как врага, как то, что должно умереть, распасться, обратиться в руины, как Вавилонская башня» [52].

Под «коммунистической системой» понималась именно вся система – и общественный строй, и политическая надстройка, и, главное, государство со всеми его институтами. В то время интеллигенция, да и большинство населения не видели гораздо более фундаментальной деформации «их мышления»: та часть элиты обществоведов, которая составила интеллектуальную бригаду власти во время перестройки, была проникнута антиэтатизмом.

В тот момент казалось, что это была конъюнктурная политическая установка, необходимая для нагнетания враждебности к государству именно советскому. Но то, как повели себя эти люди и после ликвидации СССР, наводило на мысль, что перед нами предстала необычная социокультурная группа – что-то вроде перманентных революционеров, о которых мы смутно помним из курса истории, из Достоевского или «Вех».

Трудно сказать, собралась ли эта элитарная группа уже в ходе перестройки как ее авангард, как «партия новейшего типа» или, наоборот, перестройка произошла потому, что эта партия сплотилась в полуподполье начиная с 60-х гг. Скорее всего, и то, и другое – оба процесса раскручивались в кооперативном взаимодействии. Возможно, ненависть вызывало российское государство во всех его формах, т. к. нередко были оговорки, что на Западе, мол, государство находится под контролем гражданского общества, они друзья-партнеры.

Конечно, программа свержения прежнего режима всегда обладает инерцией, и погасить ее – важная задача, иначе интеллектуалы революции продолжают подпиливать основы уже своей легитимности. В советской революции этому явлению придавали большое значение, и все равно переход от разрушения к государственному строительству был очень трудным – возник ряд конфликтов, закончившихся репрессиями 1930-х гг. К концу 20-х гг. антигосударственное чувство было подавлено, особенно непримиримо в ходе борьбы с концепцией «перманентной революции». Антигосударственная «оттепель» Хрущева также успеха не имела. Но начиная с 1960-х гг. в инакомыслии снова активизировалась компонента антиэтатизма.

Подрыв государственности продолжался по нарастающей, и, в принципе, весь антисоветский проект опирался на присущее обывателю чувство неприязни к бюрократу (чиновнику) – на деле к государству. Большой антигосударственной программой стала перестройка. По своей крайней антигосударственности это была небывалая операция. В эрудированной части обществоведов и гуманитариев были в ходу изречения Маркса о государстве типа: «Централизованная государственная машина, которая своими вездесущими и многосложными военными, бюрократическими и судебными органами опутывает (обвивает), как удав, живое гражданское общество, была впервые создана в эпоху абсолютной монархии… Этот паразитический нарост на гражданском обществе, выдающий себя за его идеального двойника… Все революции только усовершенствовали эту государственную машину, вместо того чтобы сбросить с себя этот мертвящий кошмар… Коммуна была революцией… против самого государства, этого сверхъестественного выкидыша общества» [239, с. 543–546].

В программе перестройки была поставлена цель разгосударствления – всего и вся. В книге-манифесте «Иного не дано» Л. Баткин, призывая к «максимальному разгосударствлению советской жизни», задает риторические вопросы: «Зачем министр крестьянину – колхознику, кооператору, артельщику, единоличнику?.. Зачем министр заводу, действительно перешедшему на хозрасчет и самофинансирование?.. Зачем ученым в Академии наук – сама эта Академия, ставшая натуральным министерством?» [211].

Возьмите труды профессора МГУ А.П. Бутенко – марксиста и философа. После ликвидации СССР, в октябре 1994 г., он так пишет о Советском государстве: «Был создан не социализм, а общество-монстр, двуликий Янус, клявшийся в своей верности людям труда, которым он бросал подачки с барского стола, но верой и правдой служил бюрократии, номенклатуре. Именно это общество – казарменный псевдосоциализм как коммунистическая разновидность тоталитаризма – и было отвергнуто народом, рухнуло, перестало существовать» [240].

В этом наборе слов нет содержательного знания о предмете, но профессор А.П. Бутенко, повторяя эти слова с небольшими вариациями почти десять лет, прослыл теоретиком советского строя.

В 1996 г. он пишет об СССР: «Ни один уважающий себя социолог или политолог никогда не назовет социализмом строй, в котором и средства производства, и политическая власть отчуждены от трудящихся. Никакого социализма: ни гуманного, ни демократического, ни с человеческим лицом, ни без него, ни зрелого, ни недозрелого, у нас никогда не было».

Почему же у нас ничего не было, никакого строя? Потому, что «по самой своей природе бюрократия не может предоставить трудящимся свободу от угнетения и связанных с ним новых форм эксплуатации, процветающих при казарменном псевдосоциализме с его огосударствлением средств производства».

Здесь антисоветизм доведен до степени тоталитаризма: бюрократия, т. е. государство,