– Хорошо.

Папа положил руку с ухоженными ногтями мне на плечо. От рукава его белого халата пахло чистотой и то ли мятой, то ли кожаным ремешком. Университетское кольцо с камешком и загадочной надписью источало силу, как перстень Геркулеса в комиксах: если поднять его к небу, оно может вызвать молнию. Я глядел на сверкающий камешек, на полумесяцы папиных ногтей. Мне хотелось плакать из-за того, что мама в больнице, но я удержал чувство в горле и сумел загнать обратно. Я спросил, какую операцию ей будут делать.

– Какую операцию, по-твоему, ей могут делать? – спросил папа.

Он закрыл дверцу, и я с удивлением увидел на сиденье рядом со мной чемоданчик бежевой кожи с медными пряжками, которые скрипели, когда его открываешь. Обтертый, как старый белый башмак, этот чемодан был у папы в детстве и назывался моим «саквояжем», потому что этим словом обозначали чемодан в папиной семье. Я полагал, что оно из идиша. Мне было непонятно, почему папа предлагает угадать, что за операцию будут делать маме. Наверное, если я не сумею правильно ответить, он будет считать меня глупым. Я вспомнил, что одну из моих саквояжных родственниц, Дотти, сестру его покойной матери, недавно клали в больницу и делали ей операцию на ноге.

– Может, на ноге? – спросил я.

– Угадал, – сказал папа. – Молодец.

Он включил радио, настроенное, как всегда, на WQXR. Кто-то изо всей мочи лупил по клавишам фортепьяно, спазматическими аккордами. Папа прибавил громкость. Мы проехали по улице, мимо автокарусели. Сердитое фортепьяно на миг слилось с пьяными фанфарами из громкоговорителя. Мой друг Роланд и его брат Пьер стояли у нижней ступени фургона и с надеждой смотрели на карусельщика. Я вспомнил, что по-прежнему держу в кулаке жвачку.

Я развернул ее и начал жевать. Задумался над непонятной шуткой в комиксе про Базуку Джо на обертке – с недавних пор я мог читать эти комиксы самостоятельно. Про саквояж я папу не спрашивал, считая, что еду жить к маме в больницу, только гадал, дадут мне отдельную постель или уложат с ней. Мне представлялась нью-йоркская больница, где папа проходил резидентуру по ортопедии, – единственная больница, которую я знал. Потом я сообразил, что мы едем не в ту сторону – наверное, в другую больницу. Конечно, я знал, что в Нью-Йорке больниц много: Монтефиоре, Пресвитерианская, Святого Луки. Наверное, миссис Картакис отвезла маму в одну из них. Есть еврейские и католические больницы, может быть, и греческие тоже. А может, миссис Картакис отвезла ее в больницу на Статен-айленде, где сейчас работал папа.

Пианист всерьез вознамерился расколошматить фортепьяно, – наверное, это был Лист, может быть, Рахманинов. Музыка звучала так громко, что мне пришлось бы кричать, чтобы папа меня услышал, а он не любил, когда я перекрикиваю музыку. Его это раздражало, а иногда, если я не унимался, раздражение переходило в ярость. Он разворачивался и выбрасывал правую руку: медленно вначале, резко в конце. Кольцо Геркулеса щелкало меня по лбу со звуком, который я мог видеть: грозовой разряд в черепе. Поэтому я не спросил, едем ли мы к парому на Статен-айленд, чтобы попасть к маме в больницу. Только когда стало ясно, что мы едем через Бронкс к Ривердейлу, я открыл рот. Но все равно дождался, когда музыка закончится и начнется реклама, прежде чем сообщить важное:

– Я не хочу спать у бабушки с дедушкой.

– Да брось, Майк! – Это было сказано раздраженно, почти криком. – Куклы тебя не тронут, – добавил папа уже спокойнее, взяв себя в руки. – Они просто игрушки и не могут ничего тебе сделать.

– Знаю. Я их просто боюсь.

– Почему?

– Не знаю.

– Майк…

– Просто боюсь, и все.

В радиоприемнике заиграла новая мелодия. Папа приглушил звук, но довольно долго ехал молча.

– Я не знаю, что с этим делать, – сказал он наконец.

Теперь в его голосе была не досада, а скорее огорчение. Мне было стыдно, что я его огорчил, но что я мог поделать: не моя вина, что в шляпной коробке на верхней полке стенного шкафа в гостевой спальне бабушкиной и дедушкиной квартиры дюжина кукол для надевания на руку (краснолицый Король, насупленная Королева, ухмыляющийся Пастух, две белые и одна черная Овца, хитрая Рыботорговка, четыре Музыканта и Грабитель в маске и с черной бородой из человеческих волос) по ночам сговаривались убить меня во сне. У них были тряпочные тела и раскрашенные деревянные головы, которые вырезал мастер в Лилле, во Франции. Я знал, что они стоили бабушке с дедушкой «безумных денег», и от этого еще больше стыдился своего глупого страха, что, разумеется, только придавало куклам силы. Я думал, какими словами оправдаться в папиных глазах.

– Я их только ночью боюсь. А днем нисколечки.

Саквояж был тяжелый, и я еле-еле тащил его через вестибюль. Консьерж, которого звали Ирландский Джордж, чтобы отличить от другого, Высокого Джорджа, предложил помочь. Я отказался. Пусть папа видит, что я, хоть и позорно боюсь кукол, могу сам нести свой саквояж.

– Большой сильный мужчина у вас вырос, – заметил Ирландский Джордж.

Папа нажал кнопку вызова лифта и мгновение изучал меня, прежде чем перевести взгляд на свои флорсхаймовские туфли.

– Да, большой мальчик, – согласился папа.

В его голосе по-прежнему звучала горечь, но уже другая, как будто он досадует преимущественно на себя. Папа, ошибочно принимавший свою непутевость за жизненную философию, извинялся редко, но, когда все же извинялся, первым делом смотрел на туфли. Мне больно было это видеть. Я не хотел его извинений за то, что его расстроило. Я бы их не вынес, поэтому отвернулся и стал смотреть на гондолу.

На первом этаже бабушкиного и дедушкиного дома был салон красоты с итальянским названием, оформленный в венецианском стиле, и макет гондолы служил его вывеской. Лодочка висела перед лифтом, почти два фута в длину, черная, как пианино, с красными и золотыми завитушками, а ее нос указывал в коридор, ведущий к салону красоты. Меня она зачаровывала, сколько я себя помнил, и теперь – не в первый раз – я воображал, что стою на ней и, отталкиваясь шестом, медленно плыву по воде и вовсе не думаю о Грабителе с его человеческой бородой, о чем-то плохом с мамой, за что папа себя винит, и о том, не захочет ли бабушка рассказать мне сказку, как только мы с нею останемся одни.

– Дедушка дома? – спросил я.

– Конечно нет. На работе.

– Понятно.

– А почему ты спросил?

Я ответил, что просто хотел узнать. Как только двери закрылись и кабина пошла вверх, у меня в животе зашевелился джинн предвкушения или ужаса (разницы между ними не было). Я переводил взгляд с кнопки двенадцатого этажа на кнопку четырнадцатого и обратно. Незадолго до того мне попался ламинированный листок с поминальным кадишем двумя алфавитами между страниц «Моего порочного пути» Эррола Флинна{115} – книги, принадлежавшей другому деду, моему тезке. Мне думалось, что, возможно, вопреки усилиям защитить идиотов от страха перед дурными приметами, некий остаточный тринадцатый этаж затаился, словно кадиш, между двенадцатым и четырнадцатым.