Синева над Нью-Джерси сгустилась, потом потемнела. Дедушка все еще был на работе. Перед этим мы обсуждали, что бы приготовить к его возвращению, но после того, как Билл и Шайенн слопали на двоих целый пирог, вопрос ужинного меню утратил актуальность. Билл Перекати-Поле, к моему огорчению, как-то незаметно исчез вместе со светом и бабушкиной половиной пирога. Ее голос помрачнел, глаза опечалились. Новое настроение окутывало ее, как плащом. Мне не впервой было такое видеть.

– Чем теперь хочешь заняться, дружище Билл? – спросил я на пробу.

Бабушка не ответила, но сперва вроде бы перебирала про себя варианты. Потом она начала щипать и нажимать разные участки кожи в основании черепа. Встала из-за стола. По выражению лица ясно было видно, что она определилась с вечерним занятием, хотя вслух по-прежнему ничего произнесено не было. Это я тоже наблюдал и раньше. Бабушка стояла посреди кухни и хмурилась, будто забыла, зачем встала. Она открыла один ящик, второй. Порылась внутри, отыскала жестяную коробочку винтермансовских сигарилл. С радостным возгласом зажала ее в кулаке, но снова как будто забыла, что собиралась делать. Приложила коробочку к задней стороне шеи.

– Бабуля? – позвал я.

Меня удивила дрожь в собственном голосе. На самом деле я бабушку не боялся; я вообще ее не боялся, если только она не пугала меня нарочно. Я чувствовал, что она, или моя верная закадыка, меня бросила, небо за окном темнело, близилась ночь, и мне снова вспомнились куклы в стенном шкафу. Я не хотел думать про кукол, не хотел их бояться, но скоро предстояло укладываться в постель, и я уже видел в воображаемой темноте шкафа, как сверкают их лишенные век стеклянные глаза, слышал, как они шепчут, что мама умерла. Утром, до того как отправить меня на улицу, мама предложила завязать мне шнурки, хоть и знала, что я умею их завязывать. Тогда я с возмущением отказался, теперь ее предложение казалось мне зловещим. Зная, что скоро умрет, она всего лишь хотела последний раз завязать сыночку шнурки. А я не позволил!

– Я хочу послушать историю, – сказал я бабушке.

Слова мои ее удивили. Я и сам себе удивился. Для бабушки рассказывание историй по гадальным картам было не как готовка, походы в кино, игра в пикет. Ее истории, как настроения или болезни, приходили сами.

– Ты хочешь послушать историю, – сказала бабушка.

Я кивнул. Вообще-то, я совсем не хотел слушать историю. Мне было худо из-за маминой операции и полуразличимых голосов в шкафу. Бабушка вроде бы сомневалась, что сказать. Я всем сердцем надеялся, что она откажется, но она только смотрела на меня, потирая шею винтермансовской жестянкой. Я решил что-нибудь сказать, но слова встали комом в горле.

– Мышонок, – сказала бабушка, – не плачь.

Она подошла, положила руку мне на голову, развернула мое лицо к себе. Погладила мне щеку.

– Знаю, ты волнуешься. Но ты не волнуйся, ладно?

– Хорошо.

– Да?

– Да.

– Ну тогда беги за картами.

Я очень медленно пошел искать конфетную коробку и вернулся на кухню еще медленнее. За это время я утешил себя мыслью, что теперь бабушка меня не бросит. Страх перед этим, как я теперь понимаю, и заставил меня попросить историю. Ее игра за разных персонажей будет как продолжение Билла Перекати-Поле. И сама история, пока она длится, оттянет время укладывания в постель, а голоса героев заглушат злобные шепотки из шляпной коробки.

Я принес гадальные карты и сел напротив бабушки за стол. Она сосредоточилась на колоде, как будто там что-то редкое и важное. Наши взгляды встретились. Бабушка пересыпала карты из руки в руку. На колоду была надета широкая резинка, которую бабушка растягивала, отпускала, снова растягивала. Потом она красивым движением раскрыла карты веером. Положила колоду передо мной. Я подснял. Подснял еще раз. Потянулся взять верхнюю карту.

Бабушка резко накрыла мою ладонь своей. Ее обручальное кольцо ударило меня по пальцам, и я вскрикнул.

– Нет, – сказала она. – Не важно.

Я поднял глаза. Мне было больно и обидно. По бабушкиным щекам текли слезы. Я никогда не видел ее плачущей, и почему-то это зрелище мне не понравилось.

– У тебя мигрень?

Бабушка мотнула головой. Она раскрыла руки. Я с огромной неохотой встал и шагнул к ней. Она схватила меня и притянула к себе. Бабушкины объятия были неотвратимыми и безличными. Как подводное течение или удар о бетонную стену. Приторный аромат «Шанель» был невыносим, как полный рот меда.

– Ты меня душишь! – воскликнул я.

– Ой! – Бабушка разжала руки. – Извини!

Она улыбалась. От ее улыбки и вспыхнувших щек у меня возникло чувство, будто я сделал что-то непростительное. Она снова взялась за шею сзади.

– Наверное, у меня и впрямь начинается мигрень, мышонок. Пойду-ка я лягу. Дедушка после работы навестит маму в больнице. Когда он вернется, я встану и приготовлю нам ужин. Хорошо?

Она ушла, а я остался сидеть, мучимый раскаянием, совершенно несоразмерным преступлению, ведь я всего лишь в сотый раз вырвался из ее неволящих рук. И почему только я сразу не догадался, что она плачет из-за того плохого, что происходит или произошло с мамой! Может, потерпи я ее объятия минуту или две, она бы мне объяснила, в чем дело.

Я решил сделать чай и отнести ей вместе с мокрым полотенцем для лба. Сяду на краешек кровати, подожду, когда бабушке станет лучше, и, может, тогда она мне все расскажет.

Дожидаясь, когда закипит чайник, я подошел к столу и перевернул верхнюю карту. Это была Дама, в длинном платье и охотничьем жакете, у каменной скамьи в саду. Я перевернул вторую: Гроб на цветочной клумбе, украшенный затейливым крестом.

Бабушка объяснила мне, что, когда предсказываешь судьбу, Гроб вовсе не обязательно означает смерть. Он может означает завершение чего-нибудь или даже начало. В наших посиделках Гроб открывался дважды. Один раз бабушка превратила его в лодочку, на которой бабушка Моисея плыла по Нилу за его корзиной, потому что не хотела терять внука из виду. Другой раз он стал железным ящиком, в котором несчастного фокусника по имени Парри Пудини бросили в реку Гудзон, а он не сумел выбраться.

И все равно у меня на душе стало очень нехорошо.

Я отодвинул стул и встал. Уставился на колоду, зная, что теперь надо перевернуть третью карту. Надо перевернуть третью карту, шептал хриплый голос в голове, потому что первая была Дама, вторая Гроб, и если я не переверну третью, то будет правдой, точно-точно и навсегда, что мама умерла[45].