На выходе из лифта я уступил саквояж папе, а сам обеими руками вцепился в его правую руку. Я плелся позади, набираясь духа для предстоящей роли.

Звонок был под глазком в металлической раме, и я уже мог до него дотянуться, если вставал на цыпочки. Игра состояла в следующем: я звонил, а папа, всякий раз проказливо улыбаясь, словно это происходит первый раз, закрывал глазок с видом фокусника, прячущего монетку. Через мгновение из-за двери раздавался встревоженный бабушкин вопрос: «Кто там?» – хотя она прекрасно знала, что это мы.

Шутка заключалась в том, что она притворялась встревоженной, но настоящая шутка, по крайней мере для папы, состояла в том, что бабушка лишь притворялась, будто притворяется. Он закрывал глазок, потому что заметил: его теща никогда не распечатывает конверт, не посмотрев его на просвет, не отпирает дверь, не глянув в глазок. Со скрежетом отодвигалась щеколда, звякала цепочка, дверь медленно распахивалась – за ней никого не было.

Тут была другая шутка: якобы вопрос «Кто там?» задало привидение бабушки. Мне полагалось шагнуть вперед и как можно тверже объявить: «Привидений не бывает!» Тогда бабушка выступала из-за двери и успокаивала, что я совершенно прав. И хотя я уже давно знал, что это бабушка, а не привидение, всякий раз, как невидимая рука толкала дверь, я вцеплялся в маму или в папу и невольно пятился. Родители смеялись или мягко меня укоряли. До них не доходило, что я боюсь не привидения, а спрятанную бабушку.

Ничего такого в этот раз не произошло. Папа позвонил. Бабушка открыла дверь. Близился вечер, но она по-прежнему была в халате: узкой и длинной – до щиколоток – палатке со стоячим воротником, из ткани в красные и лиловые оп-артовские овалы. Сегодня халат выглядел бы пережитком безумной моды пятидесятых, но я воспринимал его просто как бабушкину домашнюю одежду.

– Заходи. – Она, звеня браслетами, поманила меня в дом. – Положи свои вещи в… в тумбу. В комод.

Папа протянул мне саквояж.

– Это всего на два дня, – сказал он. – Бабушка купит тебе машинку от «матчбокс».

Он достал бумажник и вручил мне пять бумажек по доллару и одну пятерку – значительная сумма. Затем поморщился и вытащил еще пятерку – замусоленную, в пятнах, с оторванным уголком. Отец был сыном типографиста, и до роковой встречи дяди Сэмми с продавцом шестидюймовых скелетов его семья вырезала скидочные купоны, клеила магазинные фишки в затертые буклеты и копила центы в майонезных баночках. Подозреваю, что для отца в самой идее сбережения денег было что-то невыносимое, какой-то неизбывный стыд. Они никогда у него не задерживались. Но пока бумажки лежали в его кошельке, им полагалось быть новенькими и чистыми.

– Грязная, – с притворным сочувствием произнесла бабушка, когда папа вручил мне замурзанную пятерку. – И рваная, фу!

Папа взъерошил мне волосы и легонько подтолкнул меня к спальне. Я чувствовал: они ждут, когда я уйду, чтобы начать говорить про маму, поэтому тянул время. За окном гостиной обрывы над рекой Гудзон казались собранным в складки каменным флагом, обрамленным водой, деревьями и небом. Чугунная балерина Дега на консоли тикового дерева презрительно разглядывала бальзовый макет ракеты «Авангард» на книжной полке у выхода в коридор.

Я ушел в гостевую спальню, а бабушка с папой заговорили вполголоса. Я положил саквояж на кровать и стал у двери, напрягая слух. У меня крепла уверенность, что мама умерла, что операция на ее ноге прошла неудачно, может, и не было никакой операции, а все сговорились мне не рассказывать. Из-за приглушенных голосов, бабушкиного акцента и умения взрослых выражаться намеками я не мог уловить, о чем речь. Я стал смотреть на рваную пятидолларовую бумажку у себя в руке, на портрет Авраама Линкольна, чья мать умерла, когда он был немногим старше меня. Мне казалось, я читаю утрату в его глазах.

Папа распрощался, и через секунду бабушка вошла в спальню проверить, как я разложил вещи. Я ничего не разложил. Я был занят подслушиванием, а кроме того, папа собрал мне не пойми что. Он положил мне верх от пижамы вместо пуловера и купальные плавки вместо шортов. Два носовых платка! Почему-то он решил, что мне понадобится ковбойский жилет от хеллоуинского костюма. В саквояже были трое трусов, но четыре пары носков, в том числе один от другой пары и один мамин.

– Мама умерла?

– Нет, мышонок. Ты ее скоро увидишь. А теперь давай уберем твои вещи.

Бабушка перебрала содержимое саквояжа. Я угадал, что сейчас она воскликнет: «О-ля-ля!» – за мгновение, как у нее вырвалось это междометие, которое всегда мне ужасно нравилось. Потом она убрала все, кроме ковбойского жилета, в комод и сказала, что мы купим мне одежду в «Александерс», когда пойдем покупать машину на грязные деньги.

Я спросил, как быть с жилетом. Бабушка ответила, что его надо надеть, потому что у нее предчувствие: сегодня мы будем ковбоями. Жилет нужен для настроения.

– Он послужит вдохновением, – сказала она. Помню, я тогда впервые услышал это слово. – Я вдохновилась.

Бабушка ушла в спальню и вернулась в «ковбойской дубленке» от Кардена и «ковбойских сапожках» Феррагамо с гравированными серебряными пряжками на каблуках. Она сказала мне убрать саквояж в стенной шкаф, но я оставил его снаружи. По другую сторону дверцы, в шляпной коробке, Грабитель и его сообщники дожидались наступления темноты.

Я был известен (себе) под именем Малыш Шайенн{116}. Моя закадычная подружка, или (как говорила она сама) «закадыка», объявила, что ее зовут Билл Перекати-Поле. У Билла Перекати-Поле были очень странные представления о ковбоях, их речи и образе жизни. Она говорила с акцентом, как у Баквита в «Маленьких негодяях»{117}. Ее ковбойская походка походила на матросский танец в замедленном исполнении. По пути к автобусной остановке она постоянно тыкала наших невидимых коров воображаемым пикадорским копьем, который называла «‘арпун».

Малыш Шайенн и Билл Перекати-Поле купили в «Александерс» футболки, трусы, шорты и коллекционную машинку («лендровер», как в «Дактари»{118}, с коричневыми пластмассовыми чемоданами на крыше). Потом Шайенн и его закадыка отправились домой и испекли яблочный «пирог наизнанку». Как всегда, когда она была в таком настроении, время летело незаметно. Я надолго забыл о своей тревоге за маму[44].