окна то не открывались, то не закрывались, впуская в комнаты ручейки снежной пыли, зато везде таинственно и липко блестел скрипучий сталинский паркет, покрытый вишневым лаком, – этот паркет десятилетиями лежал, укрывшись коврами, но ковры сначала истоптались, выцвели, истлели, а затем исчезли, и теперь обнаженное дерево блестело под ногами, создавая иллюзию мокрого пола. Эти две комнаты трудно было назвать уютными, зато они всеми силами пытались оправдать свое гордое звание «номера для курильщиков»: пепельницы здесь встречались на каждом шагу и самые разные: хрустальные, с искрами на гранях, тяжелые мраморные, легкомысленные керамические, изображающие черепах, русалок и морские водовороты, присутствовала даже одна деревянная пепельница – черное, якобы сельское микрокорыто из мореного дуба. В остальном вещей здесь было мало. Новый, но неработающий телевизор. Старинное, вполне исправное радио на стене. Выцветшие обои с узором из колосков. В этих угрюмых комнатах Сэгаму довелось испытать то, что называется maximum of sexual pleasure, – такие ощущения, если следовать общепринятым мечтаниям, следует отлавливать где-нибудь в океанском бунгало на Гавайях или же в тантрическом храме. Но к Сэгаму мозговой оргазм (а может быть, это состояние следует даже обозначить как «духовный оргазм») явился в номере отеля «Золотой колос», где на подоконниках лежали узкие полоски снега.

Было холодно, однако девушка с оливковыми пальцами и пылкий американец этого не заметили. Секс длился несколько веков, а на другом уровне – ровно сорок четыре минуты, в течение коих мурлыкающий потусторонний голос излагал русскую сказку, просачиваясь сквозь забрало черной антикварной радиоточки.

Половую принадлежность радиоголоса определить не удавалось, но голосок то ворковал, словно сквозь вязаную варежку, то переходил в гулкий ледяной дворец, где становился серьезным, возвышенным, пугающе добрым. Черепахи, русалки, водовороты молчали, осыпанные пеплом в знак смирения вещей. Девушка и Сэгам окрыленно вплетали в ткань этого сказочного молчания свои пестрые любовные стоны, которые им казались громогласными, на деле же звучали тихо и растерянно, как стенания ангелов, бредущих босиком по раскаленным углям. Сэгам иногда открывал глаза, и в эти минуты за холодным окном зажигалась надпись ZOLOTOJ KOLOS – отчего-то латинскими буквами. Когда надпись гасла, на стену возле окна, поверх схематических колосков, ложились тени этих замерзающих букв. В том состоянии, в котором он пребывал, Сэгам не помнил значения русского слова «колос» – он полагал, что гостиница называется «Золотой колосс». Ему мнилось, что где-то очень близко, прямо за спиной этого строгого сталинского здания, возвышается неимоверный золотой колосс – необъятная статуя, чья голова уходит в толстые снежные тучи.

Иногда горячее, гибкое, итальянистое тело его любовницы становилось золотым колоссом, и тогда он взбирался по вертикальным ландшафтам ее золотых ног, визжа от наслаждения, как обезумевший полудетский альпинист. В другие мгновения он сам превращался в золотой колосс, фаллически вздымающийся над зимней Москвой, а возлюбленная ниспадала на него в виде снегопада, загипнотизированного собственным падением. По истечении бесконечно сладостных сорока четырех минут магическая русская радиосказка завершилась магическим заклинанием:

  Вот и сказочке конец

  А кто слушал, тому – пиздец!

Радиоголос проворковал эти слова уютно, медово.

Вслед за этим брызнули серебристые хохоты каких-то микроскопических существ (видимо, то были незримые купидоны-вуайеристы), Невская дева и Морис Сэгам кончили. Пиздец бродил действительно недалеко, ведь несложно сдохнуть от наслаждения. А может быть, это был не Пиздец, а Золотой Колосс? А впрочем, Пиздец и был Золотым Колоссом и Золотым Колосом, одновременно сплетающими свой остроусый, богатый аграрными антеннами венок вокруг планеты Земля на гербе Советского Союза, – этой страны не стало, этого герба не стало, бывший этот герб улетает в космос, вертясь, как золотое колесо, вращаясь пылающей мельницей, словно все колоски вспыхнули и оделись пламенем, – все это огненное золото вращается быстрее за сомкнутыми веками обездвиженного Мориса Сэгама – он еще не продал «Горящую мельницу», он еще не получил сумму, нужную для отдыха в Калифорнии, он еще не превратился в бронзового атлета, у него еще не начались припадки на рассветах, он еще не подружился с Рэйчел Марблтон – все это в будущем: в будетлянском, буддийском, бдящем, бздящем, бушующем будущем – просто надрочи свой футуроскоп, и ты уже там.

А петербургской девушке снилось (или мнилось), что она – беломраморная статуя эпохи рококо, – сквозь прорези своей мраморной карнавальной маски она взирала на людей, лежащих рядком в глубоком снегу среди темного морозного леса. Острые черты лиц согреты отсветом большого костра, хрустящего посреди снеговой поляны.

Это не снег хрустит – это шепчутся волоски на шкуре несуществующего животного. Это скрипят колоски в полях блаженных. Что же это за животное? Белоснежный мамонт – не иначе. Цыганский Царь лежал между двух девушек – между обнаженной и великаншей. Все вокруг него спали в сверканиях ночного света: он пробудился один, как муми-тролль среди зимы. Ему показалось, его разбудил чей-то взгляд, но все глаза, кроме его глаз, пребывали закрыты, все веки сомкнуты – все века сомкнулись, декады легли друг на друга, как ложатся прихваченные морозцем полешки в утробу дровяного сарая, а внутри полешек пели годы – эти божественные кольца древесных стволов, вращающиеся относительно друг друга с постоянно возрастающим ускорением.

– Надо найти постоянную, – пробормотал Цыганский Царь (это был отголосок поисков сложной и всеохватной математической формулы, которую он пытался составить в сновидении: там ему в этом деле помогали особые математические эльфы).

Он пошарил взглядом по заросшему мебелью пространству. Кто смотрит на него? Вроде бы никто. Все ресницы сцепились и слиплись, как пальцы строгого судьи-сладкоежки. Нет, не все. Чьи-то мраморные глаза открыты и бесстрастно взирают сквозь прорези мраморной карнавальной маски. Нежное беломраморное личико. Вот она – Постоянная. Постоянно смотрит и постоянно улыбается прохладными уголками губ, спрятав веер на белой груди. Цыганский Царь все не мог проснуться окончательно, все не мог выпутаться из математического бреда: он все нечто вычислял, высчитывал…

– Сумма… – пробормотали его похолодевшие губы. – Сумма равна…

– От сумы да от тюрьмы не зарекайся, – прошептала ему в ответ великанша, не расцепляя своих сильных ресниц.

  Не дай нам Бог сойти с ума

  Уж лучше посох да сума

  Уж лучше хлад и труд

  Посадят на цепь дурака

  И сквозь решетку как зверька

  Дразнить меня придут.

– Сумма равна… сумма постоянных равна… – Цыганский Царь не мог завершить фразу, вместо этого он уже падал обратно в колючий колосящийся снег.

Он родился в Сумах и порой, флиртуя с девушками, говаривал, что явился на свет пусть и не в рубашке, зато в