зависаниям. Глядя в окно или блуждая по улицам, собираясь на свидание или читая утром английскую газету в кафе (Эстер пренебрегала сетевыми источниками информации и гедонистически тяготела к бумажным газетам с их шелестом и зависимостью от ветра), короче, что бы она ни делала, мисс Фрост полагала, что параллельно придумывает новый рассказ, на самом же деле мозг и душа ее были заняты чем-то гораздо более важным, чем рассказ, – извивающимися бликами на изнаночной стороне мостов, собственными запястьями, освежающим смрадом каналов, тленными коврами отелей, ниспадающими в тяжкую воду, столь же непрозрачную, как глаза ослепшего старика, который в молодости был зеленоглазым.

Весь этот импрессионизм, все эти переживания и микроинсайты, что дарили ее душе ощущение полной чаши блаженства, – все это она так любила, однако в качестве писателя она не уделяла этим вещам ни капли внимания.

Ни одна тень, ни одно отражение ее личных блаженств не проникли внутрь ее лаконичных текстов. И, хотя в реальности она вела себя вполне раскованно и двигалась плавно и гибко, а ее зеленовато-золотистые очи часто загорались ярким и детским предвкушением праздника, ее тексты свидетельствовали о том, что, не унаследовав таких традиционных британских качеств, как трудолюбие и целеустремленность, она вполне уловила наиболее прославленную из добродетелей англичанки – сдержанность.

Не считая нужным обременять себя этой сомнительной добродетелью в реальной жизни, она всецело передала ее своим рассказам.

Юная леди пишет о жутком, даже если она счастлива, здорова, прекрасна лицом и телом, обеспечена, и жизнь не успела ничем ей наскучить.

Этот смелый молодежный взгляд, нацеленный прямо в эпицентр ужаса, взгляд, пылающий вожделением и отвагой, – этот взгляд был тайной и, по сути, единственной горячей магмой, для обуздания коей (то есть для обуздания самой себя) Эстер и обратилась за помощью к британской сдержанности.

О чем же она писала, если уж она писала о жутком? Какую жуть смогла обнаружить в нынешней Венеции, тесной, праздничной, почти утратившей вкус тайны? Этот город когда-то слыл темным лесом, теперь же он почти прозрачен, как муранская статуэтка.

Именно в этой современной прозрачности, этой прозрачности, сочетающейся с теснотой (что напоминало пестрые столпотворения стеклянных фигурок в витринах венецианских туристических магазинов), – именно в этом Эстер Фрост и обнаружила новую жуть. Вопреки традиционной схеме жуткое больше не скрывалось в прошлом, оно не протягивало из минувших веков свои мертвые, но цепкие руки, оно не являлось ржавой тенью давних проклятий и преступлений, оно не выглядывало истерзанными призраками из заброшенных инквизиторских комнат, не всплывало трупами и монстрами со дна каналов. В этом старинном городе жутью дышало не прошлое – жуть приходила вместе с дыханием нынешнего дня.

Ничего здесь не было более страшного (в том метафизическом смысле, который новая Мэри Шелли вкладывала в понятие ужаса), чем праздничные и людные мероприятия, напрямую связанные с современностью. Раз в два года в начале лета жирный интернациональный вампир празднует здесь свой бал. Имя этого актуального вампира – современное искусство, а бал называется Венецианской биеннале: это гигантская экспозиция, привлекающая сюда множество посетителей и весьма выгодная для города. Три рассказа (каждый не более двух небольших страниц), что написала Эстер в Венеции, были описаниями трех происшествий, которые случились на вернисажах выставок, проходивших в рамках Венецианской биеннале.

Часы и ночи, которые Эстер могла бы потратить на то, чтобы сплетаться с кем-нибудь в любви или скользить, лежа на дне гондолы и скрестив руки на груди, или бродить по пляжам, собирая ракушки, – эти часы и ночи она посвятила оттачиванию слов, которые призваны были описать три незначительные и ни к чему не обязывающие вернисажные сценки, но описать так, чтобы у читателя похолодела спина и волосья колыхнулись на голове от ужаса.

Описать нечто, в чем ничего ужасного нет, но составить описание таким образом, чтобы текст вызывал максимальную жуть, – непростая задача для писателя. Эстер справлялась с этой задачей виртуозно. Она создала три кратких шедевра британской словесности, и это отняло у нее столько душевных сил, что после этого она долго не делала ничего другого, кроме как сплеталась с кем-нибудь в любви или скользила в гондоле, скрестив руки на груди, или собирала ракушки на пляжах.

Приезд Рэйчел обрадовал Эсти, но последняя была немного смущена тем, что за восемь месяцев, прошедших с прошлого визита подруги, она не написала ни строчки.

Если уж речь о сходстве, то вот в чем вопрос: можно ли проследить (пронаблюдать) некое сходство между Эстер Фрост и Анатолием Оттовичем Штагензальцем? Ничего общего, пожалуй, да и какое здесь может быть сходство: она молодая и прекрасная, общительная и беспечная, он – сухая щепка, завалившаяся за плинтус.

И все же было сходство в их отношении к словам и к тем эффектам, что проистекают из их сочетаний. Эстер описывала нечто, в чем не было ничего ужасного, но ее описание вызывало чувство ужаса. Штагензальц описывал нечто, в чем не было ничего печального, но его описание вызывало чувство скорби.

По сути, Фрост и Штагензальц проделывали один и тот же фокус, только работали с разными стихиями – она работала с ужасом, он работал с тоской.

Пройдя по мосту Академии, Рэйчел свернула на узкую улицу, где люди сидели в крошечных кафе, держа в одной руке крошечный эспрессо, а в другой – крошечный бутерброд. Затем вошла в каменную подворотню; сразу объяла ее тень; здесь плескался маленький фонтан в виде замшелой нимфы, лежала на плитах разбитая временем гондола, а также стоял у стены чей-то могильный памятник, явно далеко убежавший от своего мертвеца. На этой стеле из ракушечника когда-то высекли изображение ангела или птицы, но неведомые события отгрызли кусок памятника – и остались лишь одно крыло и буква S под крылом.

Она поднялась по лестнице, что начиналась каменными ступенями, а заканчивалась деревянными, – на полпути ей встретился укромный лифт в чугунной решетке вместимостью не просторнее гроба, – лифт не действовал, но в нем светилась лампа, словно бы облепленная песком, а в глубине лифта висело узкое зеркало, в котором Рэйчел уловила осторожные движения рыжей девушки и ее растерянный взгляд.

Дверь в квартиру Эстер была приоткрыта. Рэйчел вошла в прихожую, где повсюду висели мужские фетровые шляпы – черные, палевые, жемчужно-серые с черными лентами. Эстер любила щеголять в таких шляпах, но сейчас стояло лето, и шляпы пылились здесь в ожидании более прохладных дней. Прямая дорожка, сотканная из солнечного света, лежала на полу, указывая путь в соседнюю комнату. Войдя туда, Рэйчел увидела незнакомую девушку с черными короткими волосами, которая лежала на узком