году расстреляли в Большой доме как врага народа. Отец, как я уже упоминал, был ученым – физиологом, очень широкого профиля. Когда мне было четыре года, его пригласили в Москву, в научный институт, о котором отец мечтал чуть ли не со школьной скамьи. В отличие от меня, он с детства знал, кто, зачем и где он. Наука для папы была на первом месте. Для мамы же в Москве не было ни работы, ни квартиры. Так что отец уехал работать в Москву, а мы с мамой остались жить в Ленинграде. У мамы были приятный голос, правильная речь, приветливые глаза. Со мной она часто бывала ласковой и нежной. Но она ласкала меня тогда, когда мне это было не нужно, а когда мне хотелось, чтобы мама меня приласкала, прижала к себе, она этого никогда не чувствовала. Она обо мне заботилась. Вернее, о моем здоровье и образовании. Она готовила меня к школе. Я от природы левша. И мама учила меня писать правой рукой. Она объясняла, что в школе мне все равно не разрешат быть левшой и лучше заранее к этому приготовиться. Она первой заставила меня быть чужим для себя. Когда я пошел в школу, она всегда была на стороне учителей. Читать я научился чуть ли не раньше, чем правильно говорить. Одной из самых любимых моих детских книг был «Золотой ключик». Из этой замечательной книги я понял, что нельзя позволять другим придумывать тебе жизнь. Папа Карло хотел создать идеального мальчика, а получился длинноносый шалун. Папа Карло отправил его в школу, чтобы тот стал «как все приличные дети». Но Буратино не пошел в школу, продал азбуку, отыскал золотой ключик и удрал наконец из лживой и злой реальности в прекрасный и радостный мир. Некоторое время я надеялся, что мне тоже когда-нибудь удастся. Что я туда заберу с собой маму, и она начнет меня понимать. Но ключика я не находил, и мама от меня все больше и больше отдалялась. Самая близкая становилась самой чужой. Мы оба это чувствовали. Мама однажды, когда мы с ней завтракали, сказала: «Митя, ты сидишь рядом, ешь кашу, пьешь чай, но тебя со мной нет». Мне самому иногда казалось, что если мама выйдет в другую комнату, а я потом за ней туда же войду, то мамы там не окажется. Странное и очень тоскливое ощущение. В школе, среди совершенно чужих людей, я никогда себя таким одиноким не чувствовал. – Тут Сокольцев сделал большую паузу и прибавил: – Боюсь, Саша, вам меня не понять.

Митя прищурился. От этого взгляд его стал острым.

– Ведь не понять? – строго переспросил Сокольцев.

Трулль поежился и ответил:

– Ну, почему же… – И тут же тряхнул головой и решительно: – Нет, не понять, Дмитрий Аркадьевич.

– Я тоже долго не понимал. А потом понял: родным мне человеком был мой отец, – продолжал Дмитрий Аркадьевич, иногда теперь все-таки делая короткие паузы. – Я его редко видел, потому что он редко приезжал к нам в Ленинград. Но меня всегда к нему радостно тянуло. Мне рассказывали, что, когда в младенчестве отец брал меня на руки, я тут же успокаивался и засыпал… У меня теплело на душе задолго до папиного приезда. А в день его появления я становился у окна и часами мог ждать, когда его фигура появится со стороны Невы. Мама ревновала и обижалась. А я еще сильнее чувствовал, что она меня совершенно не понимает. Как можно не ждать такого замечательного человека?! У него была такая родная улыбка и все время грустные глаза. Он звал меня Димка, а не Митя, как остальные. И, когда он так называл меня родным своим голосом, я уже не сомневался, что это и есть мое настоящее имя. Однажды он привез мне в подарок ботинки. Они были на размер или даже на два меньше того, что я носил. Но я их с себя не снимал. И, пока папа не уехал, они мне как будто даже не жали. Не знаю, как Фрейд назвал бы этот комплекс. Но он был прямой противоположностью Эдипову… При этом отец почти совсем не обращал на меня внимания. Я хочу сказать, по своей воле, а не тогда, когда мама велела ему гулять со мной или я приставал к нему со своими вопросами. Зато на любой из моих вопросов он запросто отвечал. Я, например, спросил его: «кто я?» И он мне серьезно ответил: «Это ты сам должен решить. Никто за тебя на этот вопрос не ответит». Я как-то подвел его к зеркалу и спросил, почему мое отражение кажется мне чужим. Он тут же откликнулся: «Потому что ты леворукий, а этот, который на тебя смотрит, правша. У него все иначе устроено. Но тебе лучше с ним подружиться. Так тебе будет спокойнее». Кто, кроме него, мог так мне объяснить? Однажды я набрался храбрости и спросил: «Почему ты так редко к нам приезжаешь?» Глаза у отца еще сильнее погрустнели, а улыбка стала еще ласковее. «Потому что, чем реже ты видишь близких тебе людей, тем сильнее радуешься, когда с ними встречаешься»… Он так замечательно рассказывал про дельфинов, что мне самому захотелось стать дельфином, чтобы отец меня изучал. В другой раз он рассказал про собаку, которая, дойдя до перекрестка, оборачивалась и, глядя на хозяина, понимала, куда тот хочет повернуть, налево или направо. И мне захотелось стать такой же собакой, чтобы без слов и без жестов понимать людей, особенно папу. Он объяснял, что мы почти ничего не знаем об окружающей жизни. Мы считаем себя самыми умными. А, например, одуванчики, если их скосить, потом снова вырастут и совсем крохотными. Потому что им нужно продолжить свой род. А тут какой-то идиот сверху ходит и косит. Он это не мне, а маме рассказывал. Но мама его невнимательно слушала.

– Когда она заставляла его обращать на меня внимание, он всегда был на моей стороне, – рассказывал Сокольцев. – Именно он, как я уже говорил, мои приступы объявил каталепсией и запретил таскать меня по врачам. Когда мама жаловалась, что я расту «неконтактным» ребенком, папа ей возразил: «Главное, чтобы он с самим собой был в контакте». Когда мама огорчалась, что, несмотря на мои способности, по некоторым предметам у меня плохие оценки, отец обрадовался: «Чудесно! Из круглых отличников интересные люди не вырастают». – «Тебе легко говорить: приедешь, уедешь. А как мне Митьку воспитывать?» – однажды рассердилась мама и отправила папу в школу к учителям. Он сразу зашел к