Клара улыбнулась:

– Так это сурик привел вас сюда? Я еще тогда, в первый раз, поняла, что вы не такая безнадежная тупица, как прочие. Будь я из вашего поколения, глядишь, могла бы тоже работать в подобном месте. Полицейский из меня получился бы отменный. Но не всем выпадает счастье родиться в золотую эпоху. Время мое на исходе. Неплохая получилась прогулка. Fatum fatis ego perea.

– Что?

– “Пусть вершится судьба, хоть я и умру”, – сказала она с усмешкой, глядя Валентине прямо в глаза. Не отводя взгляда, взяла в руки чашку и сделала глоток.

Валентина осознала свою оплошность.

– Черт! “Скорую”! Срочно! – закричала она, выбивая из руки Клары чашку.

Старуха заваливалась набок. Ривейро успел ее подхватить, а ничего не понимающий Сабадель звонил в “скорую”.

– Поверить не могу, – бормотала Валентина. – Она же вливала в себя яд с той минуты, как мы появились, а я ничего не поняла. Черт, черт, черт! И как только я не сообразила?

– Гребаный тис. Она выпила яд прямо у нас перед носом! – Ривейро пытался просунуть пальцы ей в рот, чтобы вызвать рвоту, но все без толку.

Тело настоятельницы задергалось в конвульсиях. Смерть забирала ее, и не было зрелища более мрачного и отталкивающего, чем умирающая убийца в монашьем облачении на фоне “Вознесения святого Франциска”. Конец наступил через две минуты. Мастерскую наводнили полицейские. Клара, мнившая себя другой, отличной от тех, кого она именовала “людишки”, умерла в окружении незнакомцев.

Дневник (18)

Меня раскрыли, я знаю. Они придут за мной, даже не подозревая, что я сама позволила им подойти ближе. Все так обескураживающе просто. Тебе, получатель моих слов, я позволяю дышать воспоминаниями, тебе я дарую этот дневник, чтобы стало понятно, кто такой Папа Лис, заботящийся о лисятах, о своей родной крови. Я не знаю, кто ты – может, та лейтенант полиции с разноцветными глазами и цепким взглядом, а может, одна из моих сестер-францисканок. Мне нет дела до того, кто обнаружит и прочтет мои воспоминания. Я всего лишь хотела освободиться от этой ноши. Но не сомневайся: моя совесть чиста и спокойна. Я не оправдываюсь. Я демонстрирую свою власть. Сможешь ли ты различить что-то еще, кроме того, что лежит у самой поверхности? Я верю в чудо.

Меня назовут злобной, бесчувственной, исчадием ада. Но это лишь вопрос перспективы. Оспаривать базовые инстинкты выживания – удел дураков. Как будто ты не сделаешь все, абсолютно все возможное, чтобы спасти себя или спасти от бездны плоть от плоти твоей, единственного дорогого для тебя человека? Разве уж так важны жизни, оборванные ради этого? Разве на войне люди не убивают, ища собственного спасения?

Теперь, когда она ушла и мне больше не о ком заботиться, я позволю смерти забрать и меня. Но расставание с этим увядшим телом – всего лишь переход, потому что дух мой нетленен и вечен.

Мне только что сообщили, что они уже здесь. Быстро же. Хотя, по правде говоря, я жду их уже целую вечность. Однажды я предала ее – мою прекрасную доверчивую Хану. Но я долго искупала свой грех. Может, она ждет меня там. Бедняжка моя, позволит ли она мне снова позаботиться о ней?

Будущее – это не подарок, а достижение.

Роберт Фрэнсис Кеннеди (1925–1968)

Время неслось стремительно, прошло уже три недели после самоубийства настоятельницы монастыря Сан-Ильдефонсо. За эти дни отдел расследования гражданской гвардии выстроил схему произошедшего.

Исан Саэнс Чакон после задержания признался, что это он совершил покушение на Хуана Рамона Бальесту, хоть и клялся здоровьем своих четырех детей, что не собирался убивать старика. Педро Салас, как верно предположили Ривейро и Редондо, узнав об обнаружении костей на вилле “Марина”, вышел на Чакона, чтобы шантажировать и его тоже, угрожал навести на него полицию, после чего Исан утратил бы статус единственного наследника Чаконов. Чтобы угроза была более убедительной, Педро Салас заявил, что есть и другие люди, которые знают правду, – тот же Хуан Рамон Бальеста. Салас обещал проследить, чтобы Бальеста не проговорился, – при условии, что Саэнс единоразово выплатит ему скромную сумму. Саэнс не ответил ни да ни нет, а тут с шантажистом внезапно кто-то разделался. И он, посчитав себя свободным, решил разыскать Бальесту и выяснить, действительно ли тот обладает опасной информацией. Однако это оказалось большой ошибкой. Опыта в подобных делах у него не было, старик же без умолку болтал и говорил ужасные вещи.

Положение Саэнса было критическим, вся его жизнь зависела от наследства, на которое он рассчитывал, поскольку его судовая компания балансировала на грани банкротства. Он как раз пытался ускорить оформление документов, чтобы стать законным опекуном своей матери и распоряжаться ее имуществом. Достойный племянник Игнасио Чакона завершил свою скоротечную карьеру преступника, попытавшись напугать Оливера, чтобы тот вернулся в Англию. Доказать поджог было легче легкого: канистры из-под бензина, которым облили хижину Оливера, так и стояли в гараже в Сантильяне-дель-Мар. Его арестовали, и он нанял адвоката из очень дорогой юридической фирмы в Сантандере.

А вот масштаб действий Клары оказался куда внушительнее, чем предполагали следователи. Вообще-то они так бы никогда и не узнали обо всех совершенных ею зверствах, если бы не письмо, которое Клара Мухика получила спустя сутки после того, как ее тетя покончила с собой. За день до смерти Хана своим четким, хоть и мелким почерком написала дочери длинное прощальное письмо, полное удивительных откровений.

Моя дорогая девочка!

Не чувствуй себя виноватой. Не обращай внимания на то, что говорят окружающие, и верь в себя. То, что я собираюсь сделать или уже сделала к тому моменту, когда ты будешь держать в руках это письмо, – исключительно мое собственное решение, и ни ты, ни кто-либо еще не смог бы меня остановить.

Я натворила много зла в своей жизни, моя девочка. Я отдалила тебя от себя, пытаясь защитить, но я не понимала, что ребенку все равно предстоят страдания, что они часть жизни, а миссия родителя не в том, чтобы оградить его от боли, но в том, чтобы научить с ней справляться. Научить страдать. Я любила тебя и всегда буду любить всем сердцем.

Мне восемьдесят пять лет, у меня прогрессирующий остеоартрит, и я постепенно становлюсь тенью себя прежней, так что мой уход, пусть я пока еще и дееспособна, следует понимать не только как прощание, но и как побег. Я бегу от больного человека и от всего, что она творит от