Вот и нынешние этнографы с тупым упорством нас пытаются убедить, что аборигены на своих островках или просто в джунглях живут словно до грехопаденья – нагие и безгрешные. И это ученые? Никакой научной объективности, только новомодная политкорректность! Иногда ведь они проговариваются, что эти якобы простые души, ведущие «естественное» существование, полнейшие неврастеники, панически боящиеся колдовства, сглаза, дурных примет и прочей подобной чуши. Я уж не говорю об их кровожадных идолах и, все-таки надо признать, довольно зверских, у нас давно изжитых обычаях вроде охоты за головами и дурной привычки закапывать в землю живьем стариков и младенцев… Да, профессор, отчасти я с вами согласен: и нынешний так называемый цивилизованный человек тоже падок на всякую мистическую дребедень. Впрямь многие сейчас верят в терапевтическую магию, любовный приворот и доверяют шарлатанствующим пророкам. Это лишь говорит, что мы так и не изжили наследье тех голозадых времен. Но кто сказал, что цивилизации дикарей непременно юные? Ведь за некоторыми века пусть не слишком бурного, но все же развития. Приглядись к такой цивилизации внимательно и непредвзято, окажется все примерно как и у нас: боги чуть живы, обряды пусты, общественные ритуалы набили оскомину, все шаманы сделались пустобрехами.

Короче говоря, об Островах Блаженных, где скудеет до конца беспощадность времен, где запечатлен безмятежный век, словно отлитый из чистейшего золота, признаю, нет мало-мальски надежных свидетельств. Только и остается нам доверять смутным преданьям, мифам и древнейшим легендам, а главное – моему всепобеждающему чувству, взыскующему цельной жизни. Неслучайно ж родился ностальгический миф, отсылающий к детству человечества, о совершенном острове, где молочные реки с кисельными берегами?.. Ну друг мой, Платон Иваныч, при чем здесь Атлантида, какой там Золотой век? Уж тебе ль не знать, что это лишь философская выдумка, сухая абстракция, едва ль не первая из социальных утопий, от которых сплошные беды. А в наши дни Атлантида стала вроде как миф общественного сознания, типа снежного человека, летающих тарелок и какой-нибудь там чупакабры. Искали ее, искали – и что, нашли? Да и не хотел бы я жить в этом твоем тоталитарном раю. Ему даже предпочел бы двух-трехнедельный рай для пузатых богатеев с их длинноногими сожительницами под названием «все включено», который сулят современные путеводители и туроператоры, – на рекламных буклетах какие-нибудь Канары смотрятся Островами Блаженных. Впрочем, со всеобщим ростом благосостояния, такой четырехвездочный раёк теперь доступен и среднему классу. Но шутки в сторону! Напрасно ты, Магеллан, мне подсовываешь свою карту. К чему она? В мореплаванье я все равно ни бум-бум, – перепутаю даже норд-ост с зюйдвестом. Но зато я ведь чувствую, что от Золотого века к нам тянется золотистая нить, тонюсенькая, едва заметная, но прочная, неизбывная среди всех исторических превратностей и теперешнего неустроя. Она и станет для нас путеводной. И наше отчаянье будет нам поддувать в паруса. Поплывем же почти наугад, – мало ли что по пути отыщем. Ну, если не Острова Блаженных, то хоть откроем какую-нибудь свою америку. Как ведь и большинство колумбов ищут одно, а находят вовсе другое, куда более драгоценное. Точная цель и по-военному поставленная задача обедняет путешествие, которое обязано ее само нащупать. А из своей карты ты сложи, Магеллан, еще одну бумажную лодочку, будет для нас вроде спасательной шлюпки. Полный вперед! И нам пора закончить день, а то он растянется до бесконечности, как уже не раз бывало.

С добрым утром вас, господа, мои навязчивые спутники. Утро воистину доброе, будто одна звонкая пронзительная нота: я на миг откинул штору и был целиком овеян благодатью природы – здешних холмов, вздымающихся, будто волны, и перелесков, так похожих на острова, меж которых пролегает наш океанский маршрут. Был ошеломлен, едва не был смыт каким-то буйным половодьем жизни, потому благоразумно поспешил вернуть нашей обители ее исконный полумрак. Как вижу, все в сборе, – конечно, имею в виду лишь горстку мореходов, а не целиком человечество, хотя готов вещать орби и урби – тогда продолжим свою игру. Слово «игра» тут не звучит оскорбительно и вовсе не принижает мою затею. Что в нашей жизни не игра? Беда в том, что люди в основном бездарные актеры, которые и самих-то себя играют натужно, с перехлестом, как в провинциальном театре, где трагик рычит, первый и второй комики оба кривляются, неврастеник бесится, инженю сюсюкает, благородный отец уж так благороден, что делается тошно; выходит балаган вместо пронзительной драмы. А вот детские игры – это всерьез: они приучают маленьких дикарей ладить друг с другом и вообще воспитывают навыки, необходимые для будущей жизни. Про океанские волны говорят, что они «играют», – они-то играют, а каково мореходу? Что уж говорить, про всю жизнь – могучего, неутомимого игрока, которого мало кому удалось обштопать? Да и удалось ли? Я себя иногда чувствую щепкой, утлой лодочкой, которую волна взметает на свой высочайший гребень, а затем будто обрушивает в преисподню. Все мы какие-то странно горделивые жертвы этого океана, что вовек непознаваем. К счастью, иногда он бывает не только великим, но и тихим, иначе б уже вконец истрепал и растрепал наши не такие стойкие, как надо бы, души.

Спрашиваешь, юнга, о какой я игре? Поздравляю: ты уже смолоду осенен милосердным Альцгеймером, великим врачевателем нашей совести. Что, и вы все уже позабыли вчерашний день, когда я метал пред вами морской жемчуг целыми пригоршнями? Впрочем, время тут и впрямь пространственное да еще, как мы знаем, по-женски непоследовательное, – точно помню, что на прошлой неделе было семь пятниц. Разумеется, средь его просторов легко перепутать вчера и завтра, – а мне иногда кажется, что я живу разом во всех временах[10]. Но так ли это важно, коль оно по капле изливается в море вечности? Потому я теперь сэкономлю слово, не буду повторять свою убедительную речь о пользе и даже необходимости морских путешествий, да я уж и сам позабыл ее, – только вам напомню, что мы на корабле и наш корабль уже плывет. Не так существенно: из вчера ль в завтра – или наоборот? Меня даже угнетает череда дней, неизбежно утекающая из прошлого в будущее, как та самая река, куда не вступить дважды.

Простите меня, господа, если нынче запутаюсь в мыслях или даже вовсе буду нести околесицу, – хотя знаю, что у меня вообще не хватает сдержанности в мысли и слове. А этой ночью еще и отвратительно спал, – да меня уж десяток лет как мучит бессонница. Таблетки, которыми тут щедро пичкают, тоже не дают вовсе отрешиться от дневной жизни. Ввергают в полусон, где не царят глубочайшие символы иль воспоминанья о будущем, не брезжат прозренья, не создаются хоть эфемерные, но вдохновенные творенья, внушенные нашим ночным гением, а будто мается промелькнувший день в каком-то абсурдном изображенье или воспоминанья о мелких промахах слегка покалывают совесть. Кажется, словно бурчит в желудке непереваренным соседнее прошлое. Короче говоря, существованье нисколько не глубже, не сокровенней, не откровенней дневного, загроможденного высохшими, словно мумии, а прежде царственными символами. Только уже под утро меня наконец укачали морские волны. Но стоило мне окунуться на миг в пустую ночь, блаженно-беспросветную, где нет ничегошеньки – ни надежды, ни отчаянья, – сулящую хотя бы краткое избавление от себя самого, от необходимости быть, как меня разбудили сирены. Нет, не птицедевы своим сладкоголосьем, а ревущий вопль с соседнего полигона, как знак войны, несчастья, отчаянья – тревога, сулящая неопределенные беды. Он так досадно вспугнул было обставшие пустоту моего сна виденья, несущие глубокий, но и пугливый смысл, до которого можно дотянуться лишь только на самом краешке забытья…