– А если она умрет?.. Или с ребенком что… Как же так можно?.. Как?..

Молча закрываю кран. Вытираюсь. Так же молча одеваюсь. Даже в дороге ни слова не выдаю. Не могу, будто заклинило. Просто сжимаю Варину ладонь и слушаю, как она то и дело срывается на тихий плач.

Казалось бы, давно все корни отрубил, но вина не спрашивает. Чувствую за этого ирода. А с ней и стыд. Вот на хрена мне это надо?

Расплатившись с водителем, придерживаю Варю у входа. Стирая со щек слезы, внушительно говорю:

– Давай, вдохни глубоко и медленно выдохни. Постарайся успокоиться. Не стоит ни тебе нервничать, ни матери. Не поможет. А вот навредить вполне может. Понимаешь меня, Центурион?

– Угу, – дрожа губами, слабо кивает.

Конечно, я понимаю, что это ее мать. И какими бы ни были их отношения, хоть ты сотню лет не контактируй, моментами тянут все эти гребаные связующие так, что не продохнуть. Рвет жилы, как себя ни убеждай, что похер на все.

– Давай, родная, успокаиваемся и заходим.

– Сейчас… – бормочет Варя.

Вцепляясь руками в развороты моей кожанки, ныряет мне под подбородок. Обнимаю, пока выравнивает дыхание. Машинально скольжу взглядом по растущим рядом с корпусами деревьям и неосознанно выцепляю из них одно – цветущее. Почему-то именно в этот момент приходит мысль, что по итогу мы все запомним этот день.

– Все? – заглядываю Варенику в глаза, когда она отстраняется.

Кивает, и я беру ее за руку. После… просто работаем на жизнь. Иначе не могу это назвать. Отца, сволочь эту, у двери в блок не обнаруживаю. Стоят только прибитые шоком и горем родители мачехи. Они ничего и не знают толком. В отделение их, естественно, не пустили, а врачи, как забрали Валентину Николаевну, так и не появлялись. Возвращаюсь на пост, проплачиваю «вход». Бахилы, халаты, маски – в полном обмундировании идем.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Искать кого-то в отделении и расспрашивать не приходится. Встречаем в коридоре целую бригаду. Они в быстром темпе толкают каталку с мачехой из кабинета УЗИ к лифтам.

– Мама, – сдавленный дрожащий выдох Вари прорезает внутри меня какие-то ведущие струны. Стискивая челюсти, напоминаю себе, что я, блядь, из стали. – Куда вы ее везете?

– Варя… Дочка… – лицо и шея в синяках.

«Круто» входит эта картинка. Как лезвие ножа.

– Поднимаемся в родовое. Экстренно оперировать, – на ходу тараторит одна из медработников. Голос, поставленный и высокий, дополнительно задевает все нервные окончания. – Я сказала, экстренно! Быстрее, ребята.

– Мне страшно… – стонет Валентина Николаевна. – Страшно…

– Могу я… – тут же бросается следом Варя. – Могу я с вами пойти? У меня все анализы свежие. Я регулярно прохожу обследование.

– Девушка! Нам некогда проверять. Счет на минуты!

– Так не проверяйте! – несется за ними.

Ловлю ее ладонь.

– Варя, стой. Подождем здесь.

– Нет… Ты подожди, хорошо? Я должна… – тянет руку.

Пальцы медленно выскальзывают, пока я судорожно соображаю, что мне, блядь, делать дальше. Ноги врастают в пол, в мозгах полнейший хаос.

Варя просто влетает с бригадой в лифт, а я остаюсь.

Говорил ли я, как ненавижу больницы? Больше всего на свете! Долгие минуты ожидания законных пару лет жизни отбирают. Не знаю, из-за чего конкретно меня так штормит... Раскидывает на куски, усидеть на месте не могу. Прижимая ладони к губам, таскаюсь по чертовому коридору, пока перед глазами все не расплывается, а в голове не сбоит последняя плата.

Ничего не угрожает единственному родному мне человеку. А на остальных должно быть насрать. Жаль, конечно. Чисто по-человечески сочувствую. Тупо, как чужим. Ничего более. По другим причинам шманает. В первую очередь, потому что не вижу Варю. Остальное осознать не могу – мраком скрыто.

Какой-то мужик, решив, что у меня, потерянного, как и у него, жена рожает, зовет перекурить вместе. Но меня даже никотин сейчас ни хрена не манит. Мотая головой, отказываюсь.

Наворачиваю и наворачиваю круги у лифтов. Наматываю такое количество энергии, что впору взлететь. Да только сердце тяжелое. Тянет к полу. Прибивает. И плевать мне «на вертолеты», остановиться не в состоянии.

В какой-то момент просто вынужден отойти в сторону – везут новую «экстренную», суету творят. Отхожу и отворачиваюсь к окну, чтобы не видеть того, что на повторе ситуации вызывает слишком острые эмоции.

Наклоняя голову, хрущу на нервах пальцами.

А потом… На мобилу прилетает «входящее». От нее. На автомате опускаюсь в ближайшее кресло. Руки странно дрожат, пока снимаю блок и открываю приложение.

Впиваюсь воспаленным взглядом в экран и резко выдыхаю. Сердце теряет силу и ритм. Вместо него грудь разбивает какой-то маятник.

Варвара Бойко: Анечка, 2460 г/43 см.

Мелкий сморщенный комок лежит у Вари на груди. Улыбается она не просто на камеру. Счастливо, я-то знаю, как это. Бережно придерживая ребенка ладонью, на одном снимке смотрит в кадр, а на втором вниз – на нее.

Меня же… Меня, блядь, парализует.

Анечка… Анна? Аня?.. Нюта…

Из глаз просачивается какая-то скупая, но дико жгучая влага. Даю себе пару секунд, чтобы продохнуть и уронить на дно души все, что подперло горло. А потом грубо шмыгаю носом, моргаю и набиваю ответ.

Mr. Бойка: Умница.

Заюзанное розовое сердце следом. Оно всегда первое, всегда наготове. Все выдержит.

Потому что… Больше не первый. Главный.

[1] Здесь: двадцать тысяч долларов.

Спасибо за все, что ты делаешь…

© Варвара Бойко

– На двух первых УЗИ не смогли сказать пол ребенка. Прятался. Но Ренат был уверен, что сын… – тихо рассказывает мама, пока я, замерев у пеленального столика, пытаюсь понять, как правильно надевать подгузник. Малышка такая кроха, а Бойка, похоже, не тот размер купил. Хотя на упаковке и пишется, что с нуля. Может, проблема в том, что она недоношенная? Мы с Киром не подумали, а у мамы что-то спрашивать бесполезно. Она в нашу сторону даже не смотрит, а если и смотрит, будто сквозь нас. Говорит, по большей части, сама с собой. Мне даже немного жутко. Выглядит ведь, как сумасшедшая. – На последнем УЗИ увидели… Он та-а-ак расстроился… – сипит и срывается.

Приподнимая ножки, осторожно подкладываю развернутый подгузник. Малышка как-то странно кряхтит и этим пугает меня. Застываю, вглядываясь в личико. Не сделала ли я ей больно? С облегчением отмечаю, что плакать она не собирается. Просто вертится.