запретили употреблять в печати слово «Бог», вы знаете об этом. Они даже выпустили по этому поводу декрет. Однажды редактор вернул мне несколько посланных стихотворений, прося заменить в них слово «Бог» другими словами… Другими словами!»

Я засмеялась и поинтересовалась, что же он сделал.

«О, я просто взял ружье, пошел к этому парню и сказал ему, чтобы он печатал все как есть, декрет или не декрет. Он отказался. Тогда я спросил, били ли его когда-нибудь по морде, а потом пошел в соседнюю комнату и сам набрал стихи. Вот и все».

Айседора… поинтересовалась, о чем идет разговор. Я коротко рассказала. Мгновение она молчала, а потом, к моему удивлению, произнесла по-русски:

«Но большевики правы. Бога нет. Старо. Глупо».

Есенин усмехнулся и снисходительно, словно разговаривая с ребенком, который изо всех сил старается выглядеть взрослым и умным, сказал:

«Эх, Изадора! Ведь все идет от Бога. И поэзия, и даже твои танцы».

«Нет, нет! — горячо откликнулась Айседора по-английски. — Скажите ему, что мои Боги — это Красота и Любовь. Других нет. Откуда он знает, что Бог есть? Греки знали это очень давно. Люди сами изобрели богов, чтобы доставить себе удовольствие. Других нет. Нет ничего, кроме того, что мы знаем, что мы изобрели или вообразили себе. Ад — здесь, на земле. И рай — тоже».

Она стояла прямо, как кариатида, красивая, значительная и взволнованная. Внезапно она протянула руки, указывая на постель, и громко воскликнула по-русски: «Вот Бог!»

Затем она медленно опустила руки, отвернулась и вышла на балкон. Есенин сидел в кресле бледный, молчаливый и совершенно уничтоженный. Я выбежала на берег, бросилась на песок и разрыдалась, хотя так и не смогла понять потом — почему»15.

Религиозные взгляды Есенина и Айседоры были не столь различными, как может показаться из этого случая. Оба бывали и деистами, и агностиками, и атеистами. Никто из них не верил в общепринятого церковного Бога, хотя и он, и она тяготели к христианской культуре и традициям, на которых были воспитаны. Несмотря на то, что в разговорах и в своей проникновенной статье «Ключи Марии» Есенин предстает человеком верующим, в трех его автобиографических очерках (первый написан в 1922-м, второй, вероятно, в 1923-м, третий в 1925 году) он говорит о себе как об атеисте.

Вера Айседоры была весьма неустойчивой. Женщина, писавшая: «Искусство, не являющееся религиозным, есть просто товар» или «Мое тело движется потому, что им движет моя душа», — позднее заявляет: «Может быть, после этой жизни и будет другая жизнь, я не знаю, что мы там можем найти. Но я точно знаю другое: наши богатства здесь заключены в наших желаниях, в нашей внутренней жизни»16. В свои последние годы Айседора стала атеисткой, но атеисткой, верящей в существование души. Для нее не было противоречия в том, что, веря в существование души, она не верила в существование Бога. Хотя система веры и основана на логике, сама вера в области чувств стоит вне логики; нет такой религии, которая в какой-то степени не требовала бы изменения источника веры. Поэтому не стоит нападать на людей за то, что они верят во что-нибудь иное, чем вы. Каждый верит в то, во что может верить, а не в то, во что бы ему хотелось или было бы удобно верить. Всю жизнь Айседора видела в Христе своего духовного учителя, но она не могла верить в большинство христианских учений о Боге и бессмертии. Она не могла удовлетвориться ожиданием того, что после смерти соединится со своими дорогими погибшими детьми. Под ударами судьбы она заменила для себя Бога как всевидящего Отца на богов Красоты и Любви.

Лола Кинель впервые столкнулась с неприятной стороной их необычной жизни, когда Есенин однажды исчез и обезумевшая Айседора, извинившись, обыскала спальню секретаря. Позднее, когда Лола узнала о кое-каких домашних привычках Есенина, значение этого случая стало ей понятным. Однако она испытывала большую симпатию к своим необычным хозяевам. Она понимала и беспокойство Айседоры за своего капризного мужа, и желание Есенина вырваться из-под гнета окружившей его заботой Айседоры. Но обоим супругам угодить было невозможно, потому что частенько их желания были прямо противоположными. И когда в интересах семейного спокойствия кто-то из них решал пойти на уступки, то жертвой становился третий, как испытала мисс Кинель на собственной шкуре. Она не отослала несколько телеграмм, которые Есенин продиктовал ей в пьяном виде, посчитав это неблагоразумным. Вскоре после этого Айседора с сожалением объявила ей об увольнении, поскольку Есенин больше не доверял секретарю. Айседора говорила об этом с какой-то грустной покорностью, так что Лоле Кинель стало даже ее жаль.

Из Висбадена супружеская пара проехала через всю Германию (остановившись в Веймаре, где они посетили домик Гете) и отправилась в Остенде и Брюссель. Из Брюсселя Есенин вновь написал Шнейдеру:

«…Если бы Вы увидели меня, то не поверили бы своим глазам. Прошел уже месяц с тех пор, как я пил в последний раз. По случаю тяжелого неврита и неврастении я дал слово не пить до октября и теперь поправился.

…В субботу, 15 июля, мы летим в Париж… Дорогой, дорогой И. И., если школа приедет в Европу, то произведет фурор. Мы с нетерпением ждем Вашего приезда. А я особенно, потому что Изадора ни черта не смыслит в практических делах. Мне больно видеть толпы бандитов, снующих возле нее. Когда Вы приедете, то воздух прочистится.

Я Вас умоляю: ради Бога, перед отъездом дайте сколько-нибудь денег моей сестре. Я повторяю это снова и снова… Мое величайшее желание, чтобы она училась…»17

По плану Айседоры поездка в Соединенные Штаты должна была состояться вместе с ученицами ее школы, и на этот счет она предприняла необходимые усилия через своего американского менеджера Сола Юрока. Но летом танцовщица получила известие из Москвы, что детей не разрешили вывозить за границу18. Таким образом, она должна была ехать без них.

Из Парижа Есенины переехали в Венецию, где остановились в роскошном отеле «Эксельсиор» в Лидо. Здесь случайно она встретилась со своим старым знакомым, русским музыкантом Сашей Вотиченко. Будучи другом Айседоры, Вотиченко не слишком доброжелательно отнесся к Есенину, как Горький до этого к Айседоре. Есенин в то время был одет с иголочки, и Вотиченко посчитал, что это придает его молодому соотечественнику показной и смехотворный вид. Но когда Есенин начал читать стихи своим необыкновенным, выразительным голосом, музыкант тут же переменил свое мнение. «Я был тронут, более чем тронут. Я был потрясен до глубины