— Все могу, что в крестьянском хозяйстве надо. У батьки моего большое хозяйство. Работать приучена.

— Что же ты от батьки-то к нам подалась? Ну да ладно, не хочешь — не говори. Пытать не стану. Айда.

Вдвоем с Антониной они впряглись в освободившийся плуг. На втором круге Соня поняла, что выбивается из сил, но только крепче стискивала зубы. Когда почувствовала, что готова упасть, Антонина махнула рукой:

— Баста!

Отдыхали молча. Угодина ни о чем не спрашивала. Вечером, после артельного ужина — болтушки из овсяной муки с молоком, — сказала:

— Тут у каждого своя беда. А правила для всех общие. Все здесь общее, поняла? Будешь устав соблюдать — останешься. Не будешь — не сможешь тут. И еще — каждый из нас свой вклад в коммуну внес. Таков порядок. Вон, Анна Ивановна, учителка, пальто свое продала. На него мы корову купили. Надежда Зимина привела двух овец. Другие — кто борону, кто плуг, кто телегу с собой притащили. У нас так.

Соня молча вытащила из ушей золотые сережки — подарок отца. Стянула и золотой, на цепочке крестик. Отдала.

— Пойдет, — кивнула Угодина.

Соня лежала на застеленных соломой нарах и сквозь дрему слушала разговоры женщин. Тогда их в коммуне было не больше восьми, некоторые с детьми. В большинстве своем вдовы-солдатки. Из обрывков их разговоров Соня сложила для себя некоторую картину. Потеряв в германскую войну мужей, вытаскивая на своих плечах беднеющее хозяйство, женщины выбивались из сил. Устав мыкаться в одиночку и ждать от меняющихся Властей поддержки, заняли разоренный большевиками пустующий монастырь и решили обрабатывать своими силами его земли.

В районном Совете Угодина заявила решительно:

— Покуда вы тута решаете, как с деревней быть, мы с бабами свой коммунизм построим. Вы нам только не мешайте!

Над ней посмеялись, но препятствовать не стали. До того ли было?

На селе стоял дым коромыслом. Крестьяне новую власть не приветствовали, любое новшество принимали в штыки, от мобилизации в Красную армию уклонялись — темный народ! Заладят одно — хотим сеять и урожай собирать! А тут еще моду взяли — в леса уходить, компаниями там собираться и нападать коварно на новые власти. Народ здесь непростой, дикий, кулаками помахать любитель, еще татаро-монголы к этому приучили. Это у мужиков в крови — за свое до смерти драться будут, хоть голыми руками. До бабских ли затей было у власти, когда с мужиками проблем невпроворот?

Так коммуна потихоньку свою кашу заварила, собрала первый урожай, своими силами отремонтировала некоторые постройки бывшего монастыря. Обжилась.

— Ничего, подруги, — сказала улыбчивая женщина с интеллигентным лицом, о которой Соня подумала: это и есть «учителка». — Вот в романе «Робинзон Крузо» говорится о том, как один предприимчивый англичанин три века назад основал в одиночку большое хозяйство на необитаемом острове. А мы с вами живем среди людей. Нам легче.

— Мы сегодня с Марусей бревна катали для стройки, — отозвалась женщина из дальнего угла. Лица ее Соня не видела. — Так мужики ореховские мимо шли и смеялись. Говорили: зря только, бабы, лес переводите. Ничего, мол, у вас не выйдет.

— Поглядим — увидим, — оборвала разговоры Угодина. — Спать давайте, бабы. Завтра досветла вставать.

О том, что Соня беременна, догадалась не она, а все та же Антонина. На разнарядке велела:

— Круглова — на кухню. — Помолчав, добавила: — На всю зиму. До родов.

Все бабы уставились на Соню, а она в растерянности — на Антонину.

— Чего глядишь хоть? Сама не знала, что брюхатая? Ну ты даешь…

Потом новость сообщила матери. Радость переполняла — у нее осталась частица его самого, его ребенок. Она знала — это будет дочь. Старики в ярославских лесах словами не бросаются…

Художественная мастерская в Ярославле, где работал Иван Вознесенский, готовилась к Октябрьским праздникам. Заставленная планшетами, банками с краской и заваленная красной тканью комната являла собой образец деятельного творческого беспорядка. Иван, превратившийся из тщедушного семинариста в высокого, худощавого симпатичного молодого человека, засучив до локтей рукава, грунтовал белой краской большой продолговатый планшет. В помещение то и дело входили какие-то молодые люди, вносили одно, выносили другое, но Ивану эта суета не мешала — он спокойно занимался своим делом, пока в мастерскую не влетел взъерошенный, мокрый товарищ Ивана, художник Ребров.

— Все! Ильинскую церковь взрывают. Иван бросил кисточку:

— То есть как это взрывают? Мы же запрос в Москву послали? Это же пятнадцатый век!

— Я только что был в Совете района. Слушать ничего не хотят. Приехали военные, жителей ближайших домов эвакуируют.

Мастерская очень быстро наполнилась людьми. Художники, все как один подписавшиеся под прошением сохранить памятник архитектуры, теперь растерянные стояли среди своих алых плакатов о славе Октября.

— Нужно послать телефонограмму! — крикнула Мила — самая молоденькая художница в мастерской. — И в Москву, и в облисполком!

Ее поддержали. Сбросив рулоны с бумагой, сгрудились вокруг стола, составляя текст. В этот момент в мастерской появилось новое лицо. Это был крепкий, широкий в плечах мужчина в новой шинели, но без портупеи и оружия. Он тихонько стоял у двери, терпеливо ожидая, когда его заметят. Но художникам было не до него. Только когда текст телефонограммы был наконец утвержден, на его осторожное покашливание обернулись, и радость узнавания озарила лицо Ивана:

— Артем!

Братья обнялись, ревниво вглядываясь друг в друга:

— Вымахал-то! Куда такая жердина! Художник!

— А сам-то? Просто шкаф! Какими судьбами? Ты домой собираешься?

— Вот за тобой пришел. Едешь со мной?

— Знаешь, тут такое дело, братишка… Идем с нами, я тебе по дороге все расскажу.

Ильинская площадь была оцеплена военными. Саперы подвели под стены храма фугасы. Храм — белый, старинный, похожий на сказочный терем, с двухэтажной широкой галереей, опоясывающей строение с двух сторон, с цветными витыми шишечками куполов — стоял посреди копошащихся вокруг людей-муравьев и ждал своей участи.

Художники стали протискиваться сквозь толпу зевак к военным.

— Мы отправили телеграмму в ЦИК! — кричал Иван. — Это древнейший памятник архитектуры! Пятнадцатый век!

— Отойдите, молодой человек, — миролюбиво посоветовал военный. — У нас распоряжение командования.

— Ярославль — старинный город! — поддержала Мила. — Это наша с вами история, и потомки нам не простят, что мы не сохранили памятники!

Военные только улыбнулись на ее гневную тираду.

— Союз художников города просит вас хотя бы подождать до ответа ЦИК!

— Всем отойти! — рявкнул военный.