Несколько раз он приходил ко мне вечером и приносил с собой поллитровку самогона. От чарочки я не отказывался, но строго его предупреждал, чтобы старался.

Однажды он привел на работу лишь трех девчат. Я его снял с должности вышибалы и поставил наблюдать за работой в помощь Качанову. Он стоически пережил свое падение и признал мое решение правильным. Но вскоре Качанов на него пожаловался, что он за четвертинку отпускает прямо с трассы то того, то другого.

Я продолжал терпеливо уговаривать Могильного, беседовал с ним по душам. Мне не хотелось выгонять его совсем. Я его очень любил и чувствовал, что и он меня любит.

Разбивал направление траншей, все зигзаги фасов всегда я сам и никому ставить колышки не доверял. Мы уже накопали километра два и приближались к пригородной слободе Любеча. Однажды Могильный подошел ко мне и спросил:

— Сергей Михайлович, хотите пол-литра с салом?

— Гм…

— Дозвольте, я сам разобью траншею, а вы потом придете поправлять.

Я согласился и встал невдалеке наблюдать за ним. А он постепенно стал заворачивать колышки на фасах будущей траншеи и повел ее прямехонько через двор крайней хаты.

Вышла хозяйка и позвала Могильного к себе. Через 5 минут он вышел на крыльцо и позвал меня.

— Товарищ командир, — обратился он ко мне нарочито официально, — принимайте разбивку.

Я вошел во двор, начал разглядывать колышки. Хозяйка запричитала по-украински, спрашивая: нельзя ли свернуть?

Я молчал.

— Пойдемте в хату, погреемся, — сказал Могильный.

На столе была поставлена шипящая сковородка. Мы чокнулись. А потом траншея, не дойдя до этого двора, свернула и зигзагами-фасами направилась к следующему двору.

История эта с некоторыми вариантами повторялась в течение недели у каждой из семи хат.

Как-то Пылаев и майор Харламов пришли посмотреть на мои работы.

— Чего это ты вздумал так вилять со своей траншеей? То сюда повернул, то туда? — недовольно заметил Пылаев.

— Нет, а мне нравится, — отвечал майор Харламов.

О, если бы они знали!

В конце концов вечное пьянство Могильного стало известно всей роте, и он был снят Пылаевым и отправлен в другой взвод рядовым бойцом. Расставаясь со мной, он плакал. Я ему обещал, когда он исправится, взять его снова к себе.

Больше всего мобнаселения приходило из самой дальней деревни Маньки, вышибалой там был Зуев — молодой, добросовестный парень, но кривой. Приходил выводок девчат, десятка два-три, все грудастые, толстозадые, веселые, румяные, приходили с лопатами, кирками, ломами, каждой отмерялась норма — в 5 погонных метров. С песнями и шутками они вгрызались в проклятую глину и, выполнив за 3 часа урок, так же с песнями, с инструментами на плечах уходили.

А вот с Голубовкой дело не ладилось. Вышибалой там был Пакиж, красивый, рослый парень, в то время любовник Ольги Семеновны. Кичился он тем, что получает лучшие куски в командирской столовой, и держал себя по отношению ко мне независимо, даже нагло. Деревня была разбросанная, он начинал обходить с одного конца, а жители другого конца успевали спрятаться. Кончилось тем, что он одному старику проткнул вилами зад, когда тот спрятался от него в соломе. Во избежание скандала, Пакижа отправили в распоряжение штаба 74-го ВСО.

Самый трудный пост был в деревне Духовщине, и достался он Николаю Самородову.

Самородова я знал еще с Саратова, вместе мы работали в Старом Осколе и на Донских рубежах, но только теперь в Коробках я с ним сблизился.

Перед войной он перенес тяжелую операцию язвы желудка и как годный лишь к нестроевой службе попал к нам в часть. Был он здоровенный широкоплечий парень лет 30, веселый, жизнерадостный, почти не пил вина, за девочками не ухаживал и не матерился, дипломат был тончайший. Впоследствии я его оценил как прекрасного организатора, обладавшего природной технической сметкой, но, к сожалению, малограмотного. И еще он был беззаветно мне предан и искренно меня любил.

С шуточками, улыбаясь своей здоровенной пастью, он каждое утро приводил на работу целый взвод жителей Духовщины. А каждый вечер, часов в 9 раздавался легкий стук в мою дверь. Приходил Самородов, он знал, что к этому времени я кончил все свои дела, побывал у Пылаева и в штабе и собирался ужинать.

Так же улыбаясь своей широкой улыбкой, он вытаскивал из шинели поллитровку и кулек с салом или яйцами. Хозяйка жарила на шестке яичницу, и мы садились ужинать.

Себе Самородов наливал полстакана, полстакана выпивал старик хозяин — деревенский коновал, а большую часть самогона выпивал я. За ужином Самородов рассказывал о всех своих дневных приключениях: как выгонял непослушных, как вытаскивал девчат из клунь и погребов, стаскивал их с печей и чердаков, а где принимал выкуп — самогон и закуску. Потом он брал меня, совершенно посоловевшего, под руку, выводил сперва на крыльцо, снова приводил в хату, стягивал с моих ног сапоги, укладывал на постель и уходил.

А дела мои на работе шли все хуже и хуже. Сводки давались в погонных метрах траншей. Виктор Эйранов с нашими кадровыми стариками и девчатами ежедневно давал по 200 метров. А у меня с гораздо большим количеством народа редко выкапывалось 100. И траншеи у Виктора выходили с ровными и гладкими фасами. А у меня крестьянские девчата выкапывали и вкривь и вкось.

Правда, у Виктора копали кадры квалифицированные, притом в песчаном грунте, а у меня мобнаселение вгрызалось в глину, такую плотную, что ее еле брали кирка и лом.

Качанов, Маруся Камнева и я бегали весь день, иногда сами ровняли лопатами, учили, показывали. А на следующий день являлись новые девчата и учеба начиналась сызнова.

Пылаев был мною явно недоволен и за количество и за качество. Иногда, чтобы вывернуться из положения, я приписывал десяток-другой метров туфты. И туфта эта росла и камнем давила на меня.

В штабе нашей роты сидели двое — нормировщик Кулик и сводник Сериков. Кулик был молодой еврей из Львова, по специальности инженер-химик, знавший семь языков, но не знавший русского и наших порядков и законов. Мы с ним дружили, иногда он рассказывал о прежней жизни в Польше такие вещи, что выходило — не было там ни классовой борьбы, ни угнетения, а люди жили припеваючи, разъезжали как туристы по всему свету, имели по несколько костюмов, квартиры из нескольких комнат и т. д.

По-русски Кулик едва говорил и ударения ставил, как положено у поляков, на предпоследнем слоге, например: «Я вот тут написал». Я говорил ему, что смысл получается совсем иной, и вообще учил его русскому языку. Нормирование он усвоил очень быстро и помогал мне вносить в выработку различные поправочные коэффициенты, за что я его всегда благодарил. Он ушел от нас уже в Германии, его взяли как переводчика в Особый отдел.

Сводник Сериков, в прошлом колхозный счетовод, был востроглазый проныра и хитрец. Расскажу один случай.