был даже подсудимым на Нюрнбергском процессе. Очевидно, пал жертвой своей популярности за границей, ибо особого веса в нацистском рейхе не имел).

Тут надо сказать, что советская журналистика 30-х годов, на которой я была воспитана, сильно отличалась от журналистики нашей редакции и, как я уже писала, от всей нашей же советской журналистики в годы войны. До войны газеты либо клеймили (беспощадно), либо с восторженно-захлебывающимся пафосом рассказывали о «наших достижениях» (даже журнал такой — «Наши достижения» — был учрежден по инициативе М. Горького).

Нашими достижениями стало все — леса, горы, небо, воздух (чистый), солнце, дети… Даже крушение парохода «Челюскин» и высадка его команды и пассажиров на льдину.

Стиль непрерывной эйфории вырабатывали талантливые люди: Бухарин, Радек, Кольцов… Это только те имена, что до сих пор на слуху. Было и много других. Они писали в «Правде» и в «Известиях». Повсюду. Я их еще застала. Культ Сталина именно они и создали. Это для меня загадка — наверняка эти люди понимали, что представляет собой этот их «Коба», — почему же курили ему фимиам?

Свою лепту в этот пафосно-восторженный «шум времени» внес и Максим Горький. Благодаря излюбленным Горьким инверсиям самые обыденные фразы звучали торжественно-приподнято. К примеру, фраза «Это — большой индустриальный город» приобретала у советских журналистов совсем новую оригинальную окраску: «Город этот такой огромный, весь во мгле дымных труб заводских».

Кстати, приподнятым стилем выражались в те годы и многие прославленные современники Горького — Ромен Роллан, известный в ту пору датский писатель Андерсен-Нексё, француз-коммунист Барбюс. Мода такая была во всем мире на пафос, но Горький был еще и слезливо-сентиментален. Умилялся сказанному до слез. У него всегда стоял комок в горле…

Но что это я все о журналистике и о незнакомых журналистах… Расскажу-ка я подробнее о комнате, где просидела несколько лет, запомнившихся на всю жизнь, об обитателях этой комнаты, о тассовском военном быте.

Итак, быт. Вернее, мой день в ТАССе. Утро начинается с приятнейшей процедуры. Переночевав либо у родителей в Большом Власьевском, либо у кого-нибудь из подруг, я, перед тем как войти в здание на Тверском бульваре, ныряю в булочную. Булочная на другой стороне бульвара наискосок от ТАССа. Там прикреплены мои хлебные карточки. «Рабочие». По рабочей карточке дают 550 граммов хлеба — граммов 400 черного и, соответственно, 150 белого. Точные пропорции не помню. Помню только, что белого значительно меньше, чем черного. Зато помню сам процесс получения хлеба. Продавец отрезает талон с соответствующей датой. Но можно взять и на день вперед. Этого я опасаюсь. Сразу съешь, а завтра останешься ни с чем. Далее, держа в руках законную добычу, я «отмечаюсь» в тассовском вестибюле — втыкаю карточку в какую-то диковинную машинку, проставляющую час моего прихода. После этого, перед тем как миновать вооруженную охрану, показываю пропуск. ТАСС считается сугубо секретным объектом. Перед телетайпными еще один пост, но мне туда не надо. Я сажусь в лифт, поднимаюсь на шестой этаж и иду на свое рабочее место. Потом беру в секретариате «белый ТАСС» — кипу бумаги — сотни страниц с напечатанными текстами. Как сейчас вижу эти листы — они толстые, ноздреватые, бумага наподобие оберточной, текст плохо пропечатан. Орфографических ошибок нет — очевидно, «белый ТАСС» проходил корректуру. А может, и не проходил — машинистки были неправдоподобно грамотны. Каждое сообщение снабжено заголовком (пропагандистским!). Например, к сообщению о том, что германские войска продвинулись на южном направлении, положен заголовок типа «Лживые выдумки гитлеровской военщины»…

Кладу «белый ТАСС» и хлеб на письменный стол. И вот тут-то и начинается полное блаженство. Читаю и не торопясь съедаю сперва довесок к черному куску хлеба, потом отщипываю от самого куска. Белый хлеб решаю оставить на потом. Но соблазн слишком велик — ведь белый хлеб такой вкусный! Съедаю все до последней крошки.

Завотделом Меламид дает тему для первой статьи. Норма — две статьи в день…

Со вздохом берусь за перо — перо царапает, чернила брызгают. Слов не дописываю, зачеркиваю, пишу без полей, на обеих сторонах листа. Мой черновик читать могу только я сама. В машбюро диктую готовую статью нашим несравненным машинисткам, вычитываю и несу на визу опять же Меламиду.

Второй радостный миг (после первого, когда читаю и ем хлеб без ничего, не запивая ничем) — это возвращение соседа по комнате Рысакова с обеда. Ровно в час Павел Никитич Рысаков срывается с места и бежит в «закрытую» столовую на Петровских линиях. Там выдают обед по литерной карточке «А». Называется карточка так: «Обеденная карточка Литер А». Раньше в том помещении, как говорят, находилась столовая Общества старых большевиков. Стоят столики на четыре персоны, накрытые белыми скатертями. Уютно. На окнах обычные шторы и нет никакой вывески. Из этого заключаю, что все «кремлевки», все закрытые заведения для номенклатуры — пошивочные ателье, столовые, магазины продуктовые и промтоварные — вели свою родословную от старых большевиков, большевиков-ленинцев. Эти сознательные ребята уже на заре советской власти научились скрывать от несознательного населения, что они и едят посытнее, и одеваются почище…

В военные годы на Петровских линиях кормили среднее звено ТАССа и, возможно, еще каких-то учреждений.

Вернувшись к своему письменному столу, Рысаков громко делится бесценной информацией: «Молочный суп не берите. Очень жидкий… На второе берите биточки с рисом…»

Я отправляюсь обедать много позже, когда от голода подводит живот. Тем более что ужин мне не светит. Свою продуктовую карточку, рабочую, отдаю папе. У папы карточка «иждивенца». Иждивенец получает всего 250 граммов хлеба[См.: Аргументы и факты. 2013. № 27.]. Сколько граммов «жиров», «сахара» и т. п. давали на мою «рабочую» продуктовую, я так и не узнала.

Столовая на Петровских линиях — это мой потолок. Иногда, когда не выполнишь план или еще как-нибудь провинишься, тебе вручают обеденную карточку «Литер Б». Месяц ходишь в ресторан «Астория» на улице Горького (на Тверской) рядом с гостиницей «Люкс», гостиницей, где постоянно жили коммунисты-иностранцы, бежавшие из своих стран…

Не сказала бы, что «Астория» принципиально отличалась от столовой на Петровских линиях. В «Астории» шумнее, больше народа, дольше ждешь, продукты похуже качеством.

Но после «литерного» обеда в любом из этих мест часа через три начинало сосать под ложечкой от голода.

После меня на Петровские линии шла Соня Якубовская. Остальные обитатели нашей комнаты не питались в столовых.

Редактор Кара-Мурза, человек лет сорока с гаком (мне он казался очень немолодым), солидный, аккуратный, с начинающейся лысиной, был женат и жил в однокомнатной квартире, в одном из домов Большого театра. Насколько я знаю,