в гораздо большей степени, чем любой единоличный правитель в истории, выступает щедрым дарителем и распределителем благ; все взывают к «государству», возлагают на него ответственность, ропщут на него и т. д. Общество же возведено в ранг высшего этического начала; ему даже приписывают положительные творческие способности. Кажется, никто не замечает, что поклонение слову, необходимое на определенной стадии умственного развития человека, имеет опасную теневую сторону. Ибо в тот миг, когда слово в результате многовекового воспитания обретает всеобщую значимость, оно разрывает свою первоначальную связь с божественной Личностью. Мы получаем персонифицированную церковь и персонифицированное государство; вера в слова становится доверчивостью, а само слово превращается в жуткий инструмент или лозунг, способный на любой обман. Вместе с доверчивостью приходят пропаганда и реклама, они дурачат гражданина политическими махинациями и компромиссами, а ложь разрастается до масштабов, прежде невиданных в мировой истории.

555 Так слово, первоначально выражавшее единство всех людей и знаменовавшее их союз в образе одного великого Человека, становится в наши дни источником подозрительности и недоверия всех ко всем. Доверчивость – один из наших злейших врагов, но к ней неизменно прибегает невротик, желая вытеснить сомнения или заставить исчезнуть свою вторую половину. Почему-то считается, что достаточно «сказать» человеку, что тому «надлежит» делать, чтобы направить его на верный путь. Сможет ли он так поступить – уже другой вопрос. Психолог же хорошо осознает, что ровным счетом ничего не добьется, убеждая, увещевая и раздавая разумные советы. Надо выяснить все подробности, надо досконально изучить психический инвентарь пациента. Поэтому следует взаимодействовать с цельной личностью страдающего индивидуума, стараться проникать во все закоулки его разума с дотошностью, которая далеко превосходит способности directeur de conscience[322]. Научная объективность психолога, не отвергающая никаких вариантов, позволяет видеть в пациенте не только человека, но и антропоида, привязанного к своему телу, как привязано животное. Опыт выводит медицинские интересы психолога за пределы сознательной личности, в мир бессознательных влечений, среди которых господствуют сексуальность и стремление к власти (или самоутверждение), соответствующие двойной этической концепции святого Августина – concupiscentia и superbia[323]. Схватка этих двух основных инстинктов (сохранения вида и самосохранения) – вот источник многочисленных конфликтов. Следовательно, они выступают главными объектами морального суждения, цель которого состоит в том, чтобы предотвратить, насколько это возможно, столкновение влечений.

556 Как объяснялось ранее, у всякого инстинкта имеются два основных качества: это, с одной стороны, динамизм и принуждение и, с другой стороны, – специфическое значение и намерение. Вполне возможно, что все психические функции человека имеют инстинктивную основу, и то же самое верно, полагаю, для животных. Нетрудно заметить, что у животных инстинкт действует как spiritus rector[324] их поведения. Это наблюдение теряет достоверность только тогда, когда начинает развиваться способность к обучению – например, у высших обезьян и у человека. У животных, благодаря способности к обучению, инстинкт претерпевает многочисленные изменения и дифференцируется, а у человека культурного влечения и вовсе расщепляются настолько, что лишь немногие из них уверенно опознаются в своей первоначальной форме. Наиболее важны два упомянутых выше фундаментальных инстинкта заодно со своими производными, и до сих пор эти влечения привлекали к себе исключительное внимание медицинской психологии. Но ученые, исследуя «разветвления» инстинктов, наткнулись на конфигурации, которые невозможно целиком соотнести с какой-либо одной из групп. Возьмем всего один пример: первооткрыватель жажды власти (А. Адлер. – Ред.) поставил вопрос о том, не может ли внешне очевидное выражение сексуального влечения на самом деле объясняться «установлением власти»; сам Фрейд тоже признавал существование «инстинктов эго» в дополнение к главенствующему половому инстинкту, делая явную уступку точке зрения Адлера. Ввиду такой неопределенности ничуть не удивительно, что в большинстве случаев невротические симптомы можно почти непротиворечиво объяснять в рамках едва ли не любой теории. Это не означает, что та или иная точка зрения ошибочна или что ошибочны обе. Скорее, обе относительно верны и, в отличие от некоторых односторонних и догматических утверждений, допускают существование и конкуренцию прочих инстинктов. Хотя, как было сказано, человеческий инстинкт как явление далеко не прост, мы вряд ли ошибемся, если предположим, что способность к обучению, качество почти исключительное человеческое, опирается на инстинкт подражания, свойственный, как выясняется, животным. Суть этого инстинкта заключается в том, чтобы вмешиваться в другие инстинктивные действия и в конце концов их видоизменять, что можно наблюдать, к примеру, в пении птиц, перенимающих музыкальные мелодии.

557 Ничто так не отчуждает человека от инстинктивной основы, как способность к обучению, которая оказывается подлинным стремлением к поступательному преобразованию человеческих способов поведения. Именно она больше всего остального ответственна за изменение условий существования и потребность в новом приспособлении, обусловленную становлением цивилизации. Также это первичный источник тех многочисленных психических нарушений и затруднений, которые вызываются последовательным отчуждением человека от инстинктивной основы: он отрывается от своих влечений и желает отождествиться со своим сознательным познанием, увлекается сознанием в ущерб бессознательному. В результате современный человек знает себя только в той мере, в какой может себя осознавать, а эта способность во многом зависит от условий окружающей среды, покорение которой спровоцировало изменение ряда инстинктивных устремлений (или намекнуло на необходимость таких изменений). Поэтому человеческое сознание обращается преимущественно к наблюдению и исследованию окружающего мира, к особенностям которого нужно приспосабливать свои психические и технические возможности. Эта задача настолько насущна, а ее выполнение настолько полезно, что человек попросту забывает о самом себе, упускает из вида свою инстинктивную природу и ставит собственное представление о себе на место реального бытия. Тем самым он исподволь соскальзывает в сугубо понятийный мир, где продукты его сознательной деятельности постепенно подменяют собой реальность.

558 Отчуждение от инстинктивной природы неизбежно ввергает культурного человека в конфликт между сознательным и бессознательным, между духом и природой, знанием и верой, и раскол становится патологическим уже в тот миг, когда сознание лишается возможности игнорировать или подавлять инстинктивную сторону. Скопление индивидуумов, дошедших до этого критического состояния, дает начало массовому движению, притязающему на роль защитника угнетенных. В соответствии с господствующей склонностью сознания искать источник всех бед во внешнем мире нам вещают о политических и социальных изменениях, которые, как предполагается, позволят автоматически справиться с гораздо более глубокой проблемой расщепления личности. Следовательно, всякий раз, когда это требование выполняется, возникают политические и социальные условия, которые возвращают человеку его беды – в измененной форме. Далее происходит простая инверсия: нижняя сторона поднимается наверх, тень занимает место света (а поскольку первая всегда анархична и бурлива, самостоятельность «освобожденного» страдальца неизбежно подвергается драконовским ограничениям). Дьявол изгоняется заодно с Вельзевулом, но корень зла как таковой не выкорчевывается, лишь вскрывается внутреннее противопоставление.

559