Я отчетливо помню тот день, когда Том сидел на краю нашей кровати, а я стригла его длинные косички. Это было ритуальное действо, обряд перехода в новое состояние – мы расставались с бунтарскими атрибутами и вновь вливались в мейнстрим; если из-за нашего внешнего вида люди не воспримут наши слова, у нас ничего не выйдет. Поэтому я обрезала Тому волосы, купила ему костюм и галстук, кожаные коричневые туфли вместо его резиновых сандалий, а себе – одежду классического стиля из немнущейся ткани.

Наш тур стартовал в День труда, на ярмарке в Огайо, – весьма символично, притом что мы хотели понравиться консервативно настроенным жителям центральных штатов. Я сама в 1972 году получила лучший за все предшествующие годы шанс реализовать свой потенциал. Я жила в полную силу, выжимала из себя всю энергию до последней капли, каждая моя нервная клетка была напряжена. Я не просто обращалась к людям с трибуны; я наблюдала, слушала и ежедневно училась, отдавала делу, в которое верила, всю себя до капли, при этом работала вместе с человеком, которого любила и которым восхищалась, и вместе с десятками своих единомышленников. Многие из участников нашего тура впоследствии сыграли важные роли в моей жизни, мне хотелось бы назвать их имена: кроме моих соседей по комнате Кэрол и Джека (я еще расскажу о них позже), с нами были Карен Ниссбаум, Айра Арлук, Хелен Уильямс, Джей Уэст Брук, Энн Фройнс, Шэри Уайтхед-Лоусон, Сэм Хёрст, Пол Райдер, Ларри Левин и Фред Бранфмен. Любой из них достоин отдельной главы, но тогда моя книга получилась бы чересчур длинной. Многие годы они служили мне семьей и примером для подражания. Наконец-то я обрела политическое пристанище, которого мне так не хватало. Я уже не была Одиноким рейнджером.

Как правило, нас с восторгом встречали толпы слушателей. Я активно цитировала документы Пентагона в расчете на то, что слова правительства покажут людям, где правда. Именно тогда я впервые поняла, что одних только фактов мало. Иногда людям нелегко поверить в то, что подрывает авторитет власти в их глазах, – и неважно, насколько далеко от реальности может завести их необоснованная вера в президента и его администрацию и сколько молодых жизней будет загублено зря. Это массовое нежелание признавать факты проявилось с новой силой во время выборов 2004 года.

Время от времени меня спрашивают на интервью, имеют ли известные люди право открыто критиковать официальные органы? Я верю в демократию. Задавать вопросы и сомневаться должно быть дозволено всем. Как еще узнать правду, если народу врут? Мне кажется, именно потому, что знаменитости завладевают вниманием обширной аудитории, реакционеры зачастую ведут себя агрессивно по отношению к ним и пытаются принизить их: дескать, что вы о себе воображаете? Мы – неравнодушные граждане своей страны и хотим во всеуслышание говорить о том, о чем иначе люди могут не услышать. Что же еще остается делать неравнодушным, владеющим информацией гражданам, когда президенты, вице-президенты и госсекретари ради оправдания войны пичкают народ лживыми фактами?

За всё время у нас выдался единственный выходной, и мы с Томом провели его в постели и за разговорами. Я хорошо это помню, потому что Том попросил меня рассказать о себе – о моей матери, об отце, о том, что я думаю про кино, как, на мой взгляд, отразилась на мне слава. Прожив вместе пять месяцев, мы всё еще знакомились друг с другом, но никто из тех, с кем я бывала эмоционально близка раньше, не расспрашивал меня так досконально. Я сама увидела, с каким трудом прокладывала свой жизненный путь и как мало занималась самоанализом. В паузах, которые иногда случались при нашем утомительном графике, мы старались сделать ребеночка. Это произошло холодной октябрьской ночью в штате Нью-Йорк, где-то неподалеку от Буффало. Как и с Ванессой, я мгновенно поняла, что это свершилось.

Пока мы разъезжали, Ванесса жила в Париже с папой. Из-за нее у меня на душе постоянно скребли кошки, и я звонила ей по два-три раза в неделю – узнать, как дела, и сказать ей, что я всё время о ней думаю. Но в глубине души я понимала, что издалека это всё бесполезно. Мой отец делал то же самое со мной и моим братом – проявлял заботу на расстоянии и полагал, что мы расценим это как выражение любви. Уклонялась ли я от своих более важных обязанностей, чем борьба за прекращение войны? Не посетил ли меня призрак? Видимо, да. Но хотя бы я не ошиблась в Вадиме. Он был хорошим отцом для нашей дочери; он взял на себя роль матери. Но меня осуждали так, как редко осуждают отцов, когда они уезжают!

Отдельные яркие эпизоды тура врезались мне в память. Где-то на Среднем Западе в продуваемом сквозняками спортзале молодой парень, воевавший во Вьетнаме, признался перед аудиторией в одной школе, что сам насиловал и убивал вьетнамских женщин. Его прямо колотило, когда он это говорил. Слушатели явно не верили своим ушам: как мог такое сделать этот человек, вроде бы нормальный с виду? Кто-то крикнул ему, чтобы он заткнулся. Он замолчал, обвел взглядом зал и тихо сказал: “Послушайте, я буду жить с этим до самой смерти. Самое малое, что можете сделать вы, – это принять к сведению, что такое случалось”.

Порой нам приходилось непросто. В Кенсингтоне, в пролетарском районе Филадельфии, человек сто злобных мужиков прорвали полицейское заграждение и налетели на меня, буквально выдергивая пряди волос из моей головы. “Сидела бы себе дома и занималась бы хозяйством”, – сказал какой-то мужчина корреспонденту Associated Press.

Мало-помалу я обретала уверенность в своих силах и училась говорить от себя лично. Помню, как я впервые рассказала о своем жизненном пути от “Барбареллы” до начала моей активистской деятельности в 1968 году; о том, какой бессмысленной мне тогда казалась моя жизнь и как я тогда думала, что женщина не способна на перемены – разве что сменить скатерть на столе или подгузники. Я хотела донести до моих слушателей такую мысль: еще совсем недавно я понятия не имела, где находится этот Вьетнам, и не желала верить в то, что слышала о войне; теперь я стала другой; а раз я смогла, то и вы сможете.

Мне стало легче входить в контакт с людьми. В будущем, когда я полностью усвоила эти уроки, они мне очень пригодились. На это потребовалось время. В присутствии Тома мне почему-то не удавалось сохранять в речи собственные интонации. Я пасовала рядом с этим блестящим оратором и боялась, что мне недостает “политической зрелости”. За много лет активистской работы Том составил себе всеобъемлющую картину современности и мог говорить о Вьетнамской войне в контексте истории США и мира.

Но это была его всеобъемлющая картина.

Существовала ли такая картина современности – некий цельный сценарий, – которую я как женщина могла бы воспринять? Я не знала, а потому ухватилась за сценарий Тома, весьма привлекательный и поучительный. Свой собственный сценарий, с гендерными особенностями, я нашла лишь через тридцать с лишним лет.

Несмотря ни на что, на выборах 1972 года Никсон одержал убедительную победу. Джордж Уоллес, кандидат в президенты крайне консервативного толка, выбыл из игры после покушения на него, и его электорат перешел к Никсону. Незадолго до выборов Генри Киссинджер в своей знаменитой речи объявил, что “мир близок” и что в Париже достигнуто мирное соглашение с Северным Вьетнамом. Уставшие от войны американцы проглотили наживку. Президент Нгуен Ван Тхьеу, наш союзник в Южном Вьетнаме, возражал против формулировок мирного соглашения, но об этом американцам не сказали.