– Какое у вас было отношение к политработникам?

– Когда я был командиром роты, то у меня было два политрука. И я могу сказать, что это были прекрасные люди, которые пользовались уважением у солдат. Обоим было за сорок, и они мне казались пожилыми людьми. Первый был призван из запаса, на «гражданке» он работал директором дома инвалидов в Рязани. Он знал поименно всех солдат роты, никогда не повышал на них голоса и пользовался непререкаемым авторитетом. Солдаты любя называли его «Директор костыльтреста», но он на такое прозвище не обижался.

А после его гибели политруком роты назначили одного сержанта, так как нового политрука не присылали. Это был печник из Смоленской области, и его назначили политруком именно потому, что он пользовался у солдат уважением. Но после его гибели у него в вещмешке нашли часть парашюта, который он хотел переправить своей семье на одежду. Я помню, что у него остались шесть дочек и один сын…

А вот когда я воевал в румынской дивизии, то вместо политработников там в каждом полку были священники, и, кроме того, был еще и старший дивизионный священник. Кстати, интересно, что в одном из полков священником был участник гражданской войны в Испании, причем еврей по национальности. Это был очень добрый человек, и после войны мы жили рядом в Кишиневе. И еще в дивизии был отдел культурно-просветительной работы. В него входило три офицера из молдаван, а заведовала им Анна Павкер – генеральный секретарь Румынской компартии, член Коминтерна.

– За что вас наградили орденом Красной Звезды?

– В мае 1943-го нашу 294-ю сд перебросили из-под Ленинграда на Воронежский фронт в состав 52-й Армии. Мы с боями освобождали Воронежскую область, Новый и Старый Оскол, Белгород, Сумскую, Полтавскую и Черкасскую области. Там произошел довольно интересный эпизод, когда дивизия уже была сильно измотана и обескровлена, но нам поставили задачу с ходу форсировать реку Псел. Сложность форсирования заключалась в том, что берег противника был выше нашего на 10–15 метров и, кроме того, еще и заминирован.

Ночью я с группой саперов переправились, не обнаружив себя, и успели подготовить проходы в минных полях. А утром начался штурм. Потери были небольшими еще и потому, что очень хорошо «работали» артиллеристы, они просто не давали немцам выйти из укрытий. Мы были совсем близко к их позициям и прекрасно видели, как их обстреляли «катюши». Я вам скажу, это что-то страшное. Под огнем «катюш» действительно можно сойти с ума…

Еще там был такой интересный случай. Один из саперов, мой сокурсник Дерешев, наступил на мину. Но он был уже очень опытный сапер и знал, что у таких мин есть «мертвая» зона, всего около полутора метров. И когда он услышал щелчок, то не растерялся и с криком «ложись» бросился на землю. Раздался взрыв, но никого не ранило, даже его. Повезло, конечно. Вот за организацию форсирования реки Псел меня и наградили Красной Звездой, а всех остальных участников этой операции медалью «За отвагу».

А возле города Золотоноша на участке нашего полка были обнаружены рвы с засыпанными в них телами красноармейцев и мирных жителей. Моих саперов привлекли для проведения эксгумации, но насколько я знаю, там ничего установить не удалось, потому что все тела оказались раздеты…

– А еще со случаями зверств фашистов вы сталкивались?

– Сталкивались, конечно. Например, еще когда освободили Тихвин, то в самый последний момент мы успели отбить у фашистов большой сарай, заполненный людьми, и не дали их сжечь…

Но, например, когда наша Румынская дивизия стояла в селе Дзыговка Винницкой области, а это было большое и богатое село, в котором жило много евреев. Так представьте себе, в этом селе евреи пережили всю оккупацию! Их, конечно, полностью обобрали румыны, которые там стояли во время оккупации, но они ведь остались живы.

От Золотоноши до Днепра всего где-то шесть-семь километров, но мы их преодолевали целую неделю… Наш полк переправлялся через Днепр чуть ниже Канева. Трудно словами передать, что там творилось и какие там были бои…

От саперного батальона после форсирования Днепра в строю оставалось 10 человек… И я тогда думал, ну не может же быть, чтобы мне так постоянно везло: из окружения вышел, в других тяжелейших боях уцелел, и в этот раз мне повезло – я уцелел. А я же не в блиндаже отсиживался, а постоянно руководил переправой под огнем… Удивительно, но факт. Хотя в полной мере всю степень моего везения я осознал уже только после войны.

– Как вы оказались в румынской дивизии?

– Сразу после форсирования Днепра меня отозвали в Москву и направили в Селецкие леса под Рязанью, где формировалась «1-я Румынская добровольческая дивизия имени Тудора Владимиреску». Дивизия полностью копировала по структуре советскую, так как создавалась по нашим воинским уставам. В дивизию набирали только добровольцев из числа пленных румын, но прислали и нас, 150 офицеров Советской армии из числа молдаван, знающих язык (румыны и молдаване говорят на одном языке. – Прим. Н.Ч.)

Причем желания этих офицеров, как и у меня, никто не спрашивал. Когда шел отбор офицеров, прошел слух, что это готовится десант в Молдову, и мы обрадовались, думали увидеть нашу родину чуть-чуть пораньше остальных. Начиная с командира батальона, при каждом румынском офицере находился советник-инструктор из числа советских офицеров. Они не имели права командовать, но любое мало-мальски серьезное решение румынский офицер должен был принимать, только посоветовавшись с инструктором. Форма у нас осталась наша – советская, а у румын их прежняя, но с новыми эмблемами. Вооружение было советское, причем, что интересно, довоенного производства. Я был назначен дивизионным инженером, будучи направлен инструктором-советником в саперный батальон. Румынских офицеров очень удивляло, что на полковничью должность был назначен 22-летний майор… Взаимопонимание достигалось постепенно: с солдатами – быстрее, с офицерами – медленнее, но в целом служба шла нормально. Дивизия формировалась под Рязанью до марта 1944-го, а потом нас перебросили в Ямпольский район Винницкой области, где боевое обучение проходило до августа 1944 года.

– А румыны вам не рассказывали, как они воевали против нас?

– Мы не спрашивали об этом, это же неприлично. Да и честно говоря, не особо доверительные отношения у нас сложились с офицерами, побывавшими в плену, чтобы вести такие откровенные разговоры. Некая дистанция между нами оставалась всегда.

– Как к вашей дивизии относилось местное население, тем более что и во время оккупации там стояли румыны?

– Как ни странно, прекрасно. Тем более что мы очень сильно помогали местным жителям в сельхозработах и восстановлении хозяйства. На церковные службы, которые проводились в полках, собиралось много жителей, в основном, конечно, женщины. А сколько там должно было остаться румынских детишек… В целом я должен отметить, что исполнительность, да и вообще дисциплина в Румынской дивизии была несколько выше, чем в наших частях. Не было обычной нашей расхлябанности, что меня удивило. Но вообще отличий от наших частей было немного. Например, у них офицеры все-таки были более обособленной кастой и держались от солдат на дистанции и с некоторым высокомерием. Поначалу солдаты приходили жаловаться на румынских офицеров, которые позволяли себе называть солдат, как и в королевской армии, «скотиной». Но с такими явлениями мы, советские офицеры, нещадно боролись, и подобные случаи стали единичными. И случаев рукоприкладства не было. Или, например, такая деталь. Вначале у нас было два разных туалета: для офицеров и солдат, но по нашему настоянию туалет сделали общим.