у меня было похмелье, да еще какое![1888]

Воспевал он в своих стихах также и жалкое положение бродяг:

Несмотря на слабость, паук построил себе дом, чтобы укрываться в нем — у меня же нет родины. Навозный жук имеет поддержку от своего рода — у меня же нет ни любви, ни поддержки[1889].

Здесь нет ни фокусов, ни сентенций! Это та линия, которая во французской поэзии идет от Вийона к Верлену, и к ней относятся Мухаммад ибн ‘Абд ал-‘Азиз из Суса, который в стихотворении, насчитывавшем свыше 400 строк, описал, как он переменил веру, секту и ремесло, начав его такими словами:

Нет счастья у меня, и платьев нет для сундука![1890]

К этому же направлению принадлежат также и народные поэты крупных городов Вавилонии такие, как Ибн Ланкак в Басре, «песенки которого редко были больше двух-трех стихов и которому редко удавались его касыды»[1891], Ибн Суккара, который, как говорят, сочинил свыше пятидесяти тысяч стихов, из которых свыше десяти тысяч посвящены чернокожей певице ал-Хамре[1892], и, наконец, стоявший много выше всех остальных Ибн ал-Хаджжадж в Багдаде (ум. 391/1001)[1893]. Он был тщедушного телосложения:

Не бойтесь за меня из-за моей узкой груди — ведь мужчин меряют не на четверики[1894].

Однажды он был вынужден защищаться в стихах, так как сбежал от своих кредиторов:

Некоторые говорят: Сбежал низкий, а был бы мужчиной, пожалуй, остался бы. Не браните, не браните его за бегство! Ведь и пророк бежал в пещеру[1895].

К этому же, отнюдь не славному периоду его жизни относятся, вероятно, и следующие гордые строки:

Когда поутру я их восхвалял — они не благодарили, а когда я вечером их поносил, они не обратили внимания. Я вырубаю рифмы из их каменоломен, а понимают ли их эти скоты — это не мое дело[1896].

Его опасались из-за злого языка, но вместе с тем он пользовался уважением, был богат — «грязь приносит мне деньги и почет», говорил он сам[1897]; ему удалось стать откупщиком налогов и в конце концов даже промысловым инспектором (мухтасиб) в столице. Из-за всего этого ему отчаянно завидовал его менее удачливый собрат по перу Ибн Суккара[1898]. В своих песнях он охотно употреблял выражения бродяг и жуликов[1899]. Вместе с ним и его сотоварищами поднимает голову столь отвратительная для нашего уха скабрезность восточных горожан, которая под воздействием арабской поэтической манеры, где задавали тон много более целомудренные бедуины, в литературе была оттеснена на задний план[1900]. Ибн ал-Хаджжадж расправляет плечи, как бы освободившись от чужеземного ига, и хвастается своим «легкомыслием» (сухф). В основе его вольностей, переходящих все границы, кроется также великое желание противопоставить себя слащавым рифмоплетам:

Легкомыслие моих стихов тоже необходимо, а поэтому мы остроумны и бесстыдны. Может ли дом обойтись без отхожего места, [чтобы разумному возможно было в нем пребывание]? Когда я молчу — я лавка благовоний, но когда пою —- идет пар из отхожего места. Я чистильщик уборных, а стихи мои — клоака[1901].

Вот из-за этого-то в более позднем полицейском руководстве запрещалось читать с мальчиками стихи этого поэта[1902], однако в глазах его современников вся эта грязь, кажется, мало ему вредила. Высокопоставленный сановник империи Аббасидов, накиб алидской знати ар-Рида был ревностным поклонником Ибн ал-Хаджжаджа, оплакивал его кончину в своей элегии и составил сборник избранных его стихов. Фатимидский халиф в Каире купил его сочинения, в которых, правда, поэт восхвалял его, за 1000 динаров[1903]. Довольно часто изъявляли желание приобрести его диван за 50-70 динаров[1904], а ал-Хаукари, придворный певец Сайф ад-Даула в Алеппо, просил иракского поэта сочинить ему стихи, которые он мог бы петь своему повелителю[1905]. Сам Ибн ал-Хаджжадж говорил:

Если бы поэзия моя была серьезной, то увидал бы ты, как в ней блуждают ночные светила, Но она — лишь распутные шутки и касается вещей обыденной жизни (ма‘аш)[1906].

Проделывает он все это с неслыханной легкостью языка, называет все вещи своими именами, ему незнакомы трудности размера и рифмы, так что его диван дает множество обычно неизвестных слов, заимствованных из обиходной речи жителей Багдада IV/X в.[1907] На традиционные поэтические шаблоны он смотрит лишь как на предмет пародии, как, например, в стихотворении на смерть Сабуктегина:

Пусть постоянно орошается отхожее место, где он похоронен, дождем, изливающимся из животов[1908].

Но сквозь грязный туман то тут, то там действительно можно узреть блуждающие ночные светила, и тогда становится понятно, что его современники считали этого похабника великим поэтом.

В противоположность этим поэтам ал-Мутанабби, также родом из Вавилонии, но выросший в Сирии, придерживается арабской поэтической традиции[1909]. Те, кто воспевает, что с ними случается в жизни,— реалисты, он же — академик, которого пленяет всеобщее. Однажды он был приглашен принять участие в охоте с особо смышленой собакой, которая загоняет газель без помощи охотничьего сокола,— он должен был потом воспеть ее в стихах. Но он заявил, что это можно сделать и сейчас, без участия в охоте, и просто воспел в стихах быструю собаку