Бесс уверяет, что его хотели принудить покинуть город. Но она предложила ему свое жилище, чтобы отблагодарить его, и гордится этим. Почему они так нападают на старого человека? Это все из-за его прошлого. Она долго беседовала со мной об этом, приводя бесчисленное количество имен, из которых я знал едва ли половину, а то и треть; вот почему мне удалось запомнить не так-то много.

Только лишь то, что капеллан, бывший когда-то армейским священником у Кромвеля, впоследствии с ним рассорился и пытался организовать против него мятеж. Впрочем, именно по этой причине, когда шесть лет назад при реставрации монархии все вожаки революции были казнены или отправлены в изгнание и когда труп самого Кромвеля был выкопан из земли, повешен и публично сожжен, капеллана пощадили, но лишь отчасти. Он не был вовсе прощен, так как нельзя простить того, кто восставал против монархии и кто был как-то связан с гибелью короля Карла[62]. Капеллан был и, по словам Бесс, навсегда останется одним из тех, на кого косо смотрят.

Прежде чем прервать свой рассказ, хочу упомянуть еще об одном, я боюсь, как бы это не ускользнуло у меня из памяти, и к чему я еще обязательно вернусь: несчастья Англии начались — следовало бы сказать «и они тоже» — в 1648 году. Это число все время возвращается ко мне, его постоянно выводит мое перо: конец германских войн; пришествие иудейского Воскресения и начало страшных еврейских погромов, о которых мы так долго говорили с Маимуном; публикация русской книги о Вере, назначившей дату конца света на нынешний год; в Англии — казнь короля, это событие, проклятие от которого до сих пор еще лежит на целой стране, тоже произошло, согласно местному календарю, в конце 1648 года; а для меня этот год был годом появления Евдокима, паломника из Московии, ставшего первопричиной всех моих несчастий, и годом смерти моего отца, случившейся в июле…

Можно подумать, что в тот год приоткрылась какая-то дверь, зловещая дверь, через которую проникло — и в этот мир, и в мой дом — множество бедствий. Помнится, что Бумех говорил о трех последних ступенях — трижды по шесть лет, — которые приведут нас от года пролога этих бедствий к году эпилога.

Мой рассудок опять твердит мне, что, подгоняя цифры, можно внушить себе все, что угодно, и без каких бы то ни было доказательств. И в эту минуту, сегодня вечером, по крайней мере я еще пытаюсь прислушаться к голосу своего рассудка.

2 сентября.

Позавчера я назвал нашу долгую беседу с Бесс близким и целомудренным общением. С прошлой ночи оно стало еще более близким и гораздо менее целомудренным.

Целый день я писал свой дневник, и дело шло вперед очень медленно. Если и дальше придерживаться выбранного мной способа, я никогда не смогу продвигаться быстрее. Я пишу на родном языке, но арабскими буквами, и пользуюсь собственным шифром, из-за чего мне приходится делать несколько переходов для записи каждого слова. А если учесть, что вдобавок мне надо вспоминать то, что Бесс рассказывала по-английски, это занятие становится слишком утомительным.

Тем не менее я все же продвинулся вперед, доказательством чего служит этот текст, который я начал составлять вчера, писал все утро и закончил уже днем. Не то чтобы я занес на эти страницы все, что желал запомнить, но я уже успел снять груз со своей памяти, хранившей столько событий, которые иначе могли бы быстро забыться.

За это время Бесс дважды приносила мне еду и питье и ненадолго задерживалась, глядя, как я вывожу таинственные буквы — справа налево. Я уже не прячу дневник, едва заслышав ее шаги, теперь она знает все мои секреты, и я ей доверяю. Я лишь уверил ее в том, что просто пишу по-арабски, я никогда не открою — ни ей и никому другому, — что использую собственный тайный язык.

Когда пришло время закрываться и зала внизу опустела, Бесс зашла предложить мне вместе поужинать и поболтать, так же, как накануне. Я обещал спуститься вниз и присоединиться к ней, чтобы устроиться за тем же вчерашним столиком, как только допишу начатый мной отрывок.

Но работа затянулась, а я все не решался ни остановиться, ни сократить рассказ Бесс, боясь не вспомнить после нового разговора то, что услышал от нее накануне. И вот, забыв о своем обещании, я писал, писал, не помышляя ни о чем другом, так что хозяйка уже успела прибраться в нижней зале и снова подняться ко мне, а я так и не выпустил из рук своего пера.

Совершенно не рассердившись, она удалилась на цыпочках, чтобы спустя несколько минут вернуться с подносом, который она поставила на мою постель. Я сказал ей, что как раз сейчас дописываю последние строчки, а потом мы вместе поужинаем; она ответила, что торопиться не стоит, и снова вышла.

Я вновь сразу же погрузился в свое повествование, опять забыв и о женщине, и об ужине. К тому же я был убежден в том, что она тоже уже обо всем забыла. Однако, когда я позвал ее, она тотчас вошла, словно ждала за дверью; она все так же улыбалась и не выказывала никакого нетерпения. Такая чуткость тронула и удивила меня. Я поблагодарил ее за это, и она покраснела. Она, не покрасневшая после мощного шлепка по ягодицам, покраснела, услышав слово благодарности!

На принесенном ею подносе я увидел тонко нарезанные кусочки сушеного мяса, головку сыра, свежий хлеб и то пиво, которое она называла «хмельным», но на самом деле оно было слишком пряным. Я спросил, не хочет ли она поесть вместе со мной; она ответила, что за целый день уже кое-чем «поживилась», обслуживая клиентов, что это — ее привычка и она никогда не бывает голодна к ужину. Она только взяла себе пива, чтобы мы с ней могли чокнуться кружками. Сначала она смотрела, как я пишу, теперь она будет смотреть, как я ем. Тем же взглядом, каким смотрела на меня моя сестра Плезанс или еще раньше, давным-давно, моя мать: любовно провожая глазами каждый кусочек, каждый мой глоток; под этим взглядом я снова почувствовал себя ребенком. Внезапно я словно вернулся домой, не покидая дома этой чужой мне женщины. Я не мог удержаться от того, чтобы не вспомнить слова Христа: «ибо алкал Я, и вы дали Мне есть». Впрочем, мне никогда не угрожал голод; всю жизнь я страдал не столько от недоедания, сколько от невоздержанности; но в том, как эта женщина кормила меня, было что-то напоминавшее материнскую ласку. В это мгновение я ощутил к ней — к ее хлебу, к ее хмельному пиву, к тому, что она так спокойно стоит рядом со мной, к ее внимательной улыбке, к ее фартуку, к ее неумелому откровенному признанию — безграничную нежность.

Она стояла босиком, прислонившись спиной к стене, с кружкой пива в руках. Я поднялся, взяв свою кружку, чтобы чокнуться с ней, потом осторожно обнял ее за плечи и тихо произнес «спасибо», а затем нежно поцеловал ее в лоб между бровей.

Она слегка отстранилась, и я увидел, что глаза ее полны слез, а губы, на которых еще блуждала слабая улыбка, вздрагивают от ожидания. Она неловко взяла мои пальцы и стиснула их своей пухлой ручкой. Тогда я привлек ее к себе и стал не спеша гладить ее по волосам, по платью. Она приникла ко мне и сжалась в комочек, как съеживаются под одеялом, спасаясь от холода. А я стал обнимать ее обеими руками: не слишком крепко, только слегка прикасаясь к ней ладонями, как будто так — кончиками пальцев — пытался на ощупь найти границы ее тела, ее дрожащего лица, ее век, под которыми прятались влажные от слез глаза, и постепенно спускаясь все дальше, до самых бедер.