По обе стороны от тропинки лежали трупы застреленных или заколотых штыками японцев. Джим остановился у неглубокой ирригационной канавы, в которой, со связанными за спиной руками, лежал рядовой наземной службы японских военно-воздушных сил. Его лицо был скрыто живой жужжащей маской, сотнями жирующих мух. Развернув плитку шоколада и отмахнувшись журналом от мух, тут же налетевших на его собственное лицо, Джим побрел дальше через сахарный тростник. Десятки мертвых японцев лежали в бурьяне так, как будто попадали с неба: члены молодой армады ангелов, которые пытались, выстроившись клином, улететь отсюда на родные японские аэродромы, а их посшибали зенитчики.

Джим перешагнул через завалившуюся на бок секцию проволочного заграждения и пошел мимо разбросанных там и сям под деревьями разбитых самолетов. Их фюзеляжи были покрыты потеками ржавчины — следствием летних дождей. В ярком утреннем свете бесновались мухи, ненужная, беспричинная ярость. Повернувшись к ним спиной, Джим зашагал по открытому травяному простору летного поля. В одном из полуразрушенных ангаров, в тени, сидела группа японцев и слушала доносившуюся со стороны стадиона ружейную перестрелку; Джим прошел мимо них, но они не обратили на него внимания.

Под ногами у него как-то вдруг оказалась бетонная взлетно-посадочная полоса. К немалому его удивлению, вблизи она оказалась растрескавшейся, запачканной пятнами масла, следами колес и царапинами от недораскрывшихся шасси. Но теперь, с началом Третьей мировой войны, наверняка здесь скоро выстроят новую взлетно-посадочную полосу. Джим добрался до конца бетонки и пошел по траве к южному периметру аэродрома. Земля здесь была неровной, сперва он пробирался между заросшими бурьяном отвалами, оставшимися от тех еще, трехлетней давности, земляных работ, потом спустился в низину, где когда-то японские грузовики вываливали строительный мусор и черепицу.

Несмотря на высокую крапиву и жаркое сентябрьское солнце, низина, казалось, была сплошь покрыта все той же самой пепельно-белой пыльцой. Белесые берега канала — как края сосуда, в котором обмывают мертвых. На мелководье лежала туша неразорвавшейся авиабомбы, как гигантская черепаха, которая попыталась было закопаться в донный ил, но успела зарыть только голову — и уснула.

Прекрасно зная, что даже вибрация от низко летящего «Мустанга» может заставить ее сдетонировать, Джим решил обойти ее подальше и углубился в бурьян, раздвигая перед собой стебли крапивы журналом. Он подбросил вверх банку «Спама» и поймал ее одной рукой, но при повторном броске упустил, и она закатилась в траву. Порыскав туда-сюда в бурьяне, он в конце концов отыскал ее у самой кромки воды и решил съесть тушенку прямо здесь и сейчас, пока она еще куда-нибудь не ускользнула у него из рук.

Присев на берегу канала, он смыл грязь с крышки. Из носа в воду упала капля крови, и на нее тут же налетели мириады маленьких рыбешек, каждая не больше спичечной головки. Когда о воду ударилась вторая капля, закипела война не на жизнь, а на смерть, в которую, казалось, были вовлечены целые нации и страны, состоящие из крохотных рыбок. Понятия не имея о залитой солнцем поверхности, сияющей в десятой доли дюйма от них, они метались под водой, яростно набрасываясь друг на друга. Откашлявшись, Джим наклонился и уронил в воду тяжелый сгусток гноя воспаленных десен. Сгусток упал как мощная глубинная бомба, повергнув рыбьи полчища в отчаянный приступ паники. Через секунду вода была совершенно чистой, если не считать медленно расплывающегося облачка гноя.

Потеряв интерес к рыбам, Джим растянулся в прибрежном тростнике и принялся изучать в журнале рекламные объявления. Артиллерийская канонада приобрела другой, более глубокий оттенок звука. Пушки в Сиккавэе и Хуньджяо били теперь куда громче: соперничающие между собой армии националистов все плотнее сжимали кольцо вокруг Шанхая. Он съест «Спам», а потом сделает последнюю попытку пробраться в Шанхай. Он прекрасно понимал, что Бейси и его банда даже и не думали возвращаться к «бьюику» и оставили его на илистой отмели специально, чтобы отвлечь внимание китайцев, которые в противном случае могли увязаться за ними по пятам и нагнать их где-нибудь у реки.

Рядом в тростниках, одобряя принятое решение, дважды кивнула чья-то голова. Джим затаил дыхание, досасывая последний, уже обкатанный во рту кусочек шоколада. Столь неожиданное понимание со стороны чужого человека встревожило его. Должно быть, тот умеет читать мысли. Человеческая фигура лежала на прибрежном откосе в камышах всего в нескольких футах от Джима, по самые колени в воде. Словно бы нарочно для того, чтобы подбодрить Джима, голова кивнула еще раз. Джим вытянул руку и раздвинул стебли травы, чтобы получше рассмотреть лицо. Круглые щеки, мягкий нос, заострившийся от лишений военного детства: перед ним был подросток-азиат, сын какого-нибудь местного крестьянина, который пришел на канал порыбачить. Мальчик лежал на спине, окруженный глухой стеной камыша и бурьяна, так, словно делил на двоих с Джимом большую кровать под балдахином, и тихо прислушивался к каким-то своим мыслям.

Джим сел и занес над головой руку со свернутым в трубку журналом. Он ждал, что вот-вот сквозь мушиное жужжание из бурьяна послышится звук шагов. Но низина была пуста, и только мухи жадно жрали прозрачный осенний воздух. Фигура едва заметно пошевелилась, подмяв еще несколько стеблей. Мальчик окончательно разомлел на солнце, и у него не было сил даже на то, чтобы не дать собственному телу сползти в ручей.

Со всеми предосторожностями, накрепко вбитыми в него долгими годами войны, Джим сперва встал на колени, потом поднялся на ноги и перешагнул через камыш. Потом, дав себе как следует успокоиться, он еще раз внимательно посмотрел на лениво раскинувшуюся фигуру.

Перед ним, в замаранном кровью комбинезоне с нашивками особого штурмового отряда, лежало тело того самого молодого японского летчика.

Джим окончательно пал духом. Примяв траву руками, он освободил себе немного места рядом с японцем. Пилот лежал в своем комбинезоне, неловко подвернув одну руку под спину. Его сбросили с откоса в сторону канала, и когда он упал, ноги тоже подвернулись под туловище. Правое колено уже коснулось воды, и та начала пропитывать штанину на бедре. Джим поднял голову и увидел след из примятого тростника там, где катилось тело: стебли медленно выпрямлялись, вытягиваясь к солнцу.

Он смотрел на летчика и в первый раз в жизни радовался мухам, которые тучей вились между ним и этим трупом. Лицо у японца выглядело теперь куда более детским, чем его запомнил Джим, как будто смерть вернула этого мальчика в его истинный возраст, в раннюю юность, проведенную в глухой японской деревушке. Губы над неровными зубами слегка разошлись, как будто в ожидании кусочка рыбы, который мать подхватит палочками и сунет ему в рот.

Ошарашенный видом этого мертвого летчика, Джим сидел и смотрел, как колени японца понемногу сползают в воду. Он сел на корточки и принялся перелистывать страницы «Лайф», пытаясь сосредоточиться на фотографиях Черчилля и Эйзенхауэра. Он столько времени возлагал все свои надежды на этого молодого пилота, в бессмысленной мечте о том, как они вдвоем улетят отсюда прочь, оставив за спиной Лунхуа, Шанхай и войну вообще — навсегда. Чтобы выжить в войне, ему был позарез необходим этот летчик, придуманный брат-близнец, собственное отражение, в которое он смотрелся сквозь ограду из колючей проволоки. Если этот японец умер, значит, и он тоже умер, хотя бы отчасти. Он забыл об одной простой истине, которую с самого рождения знали миллионы китайцев: что жизнь каждого из них равнозначна смерти и может таковой обернуться в любой момент, и что думать иначе — значит, обманывать себя.