— Доктор Рэнсом!… — Джим выплюнул скопившуюся во рту кровь и взлетел на полусгнившее крыльцо. — Вы вернулись, доктор Рэнсом! Все в порядке, теперь все возвращаются! Я пойду найду миссис Винсент!…

Он попытался нырнуть мимо доктора Рэнсома в темноту, но тот перехватил его за плечи.

— Постой, Джим, не спеши… Я так и знал, что ты где-нибудь поблизости. — Он снял с лица маску и, притянув Джима к себе, принялся изучать его десны, не обращая внимания на кровь, которая мигом испятнала новенькую, с иголочки, американскую армейскую рубашку. — Тебя ждут родители, Джим. Бедолага, ты никогда не поверишь, что война действительно кончилась.

Два месяца спустя, накануне отплытия в Англию, сойдя со сходней парохода «Аррава» и в последний раз ступив на китайскую землю, Джим вспомнил слова доктора Рэнсома. Облаченный в шелковые рубашку и галстук и в серый фланелевый костюм, купленный в универмаге «Синсиер компании», Джим вежливо пропустил вперед пожилую чету англичан и подождал, пока те проковыляют по деревянному настилу. Внизу была Дамба, во всем мишурном и многошумном блеске наступающей ночи. Все свободное место на набережной было запружено тысячами китайцев, которые кое-как протискивались между трамваями и лимузинами, джипами и грузовиками американской армии, ордами пеших и велорикш. И все они выглядывали британских и американских военнослужащих, которые то и дело возникали у входов в стоящие вдоль Дамбы отели. С пристани, скрытой от Джима баком и кормой «Арравы», сошли на берег отправленные в увольнительную моряки со ставшего на якорь посреди реки американского крейсера. Они едва успели ступить с борта своего десантного баркаса на твердую землю, а китайцы уже ринулись вперед: сотни карманников и велорикш, проституток и зазывал из ночных баров, лоточников, продающих вразнос разлитый в бутылки из-под «Джонни Уокера» самогон, торговцы золотом и продавцы опиума, то есть граждане Шанхая в его вечернем варианте, сплошь черный шелк, лисий мех, фальшивый блеск.

Молодые американские моряки протискивались сквозь обитателей сампанов и орущих полицейских из военной полиции. Моряки пытались держаться вместе и вместе же отбиваться от толпы желающих радушно принять столь дорогих гостей. Но, не успев добраться даже до первой остановки, где можно было бы сесть на трамвай и отправиться в самый центр Дамбы, они были сметены безостановочным потоком рикш, их руки уже лежали на плечах девочек из местных баров, а девочки вовсю кричали непристойности лощеным сутенерам, которые сидели за штурвалами довоенных «Паккардов», взятых в свое время из гаражей на тихих улочках возле Нанкинского шоссе.

Над панорамой шанхайского вечера царили три огромных киноэкрана, которые стояли на трех сооруженных вдоль Дамбы подмостках. По договоренности с командованием американского военно-морского флота, генерал-националист, получивший пост военного коменданта Шанхая, организовал на них в режиме нон-стоп показ кинохроники с европейского и тихоокеанского театров боевых действий, для того чтобы дать жителям Шанхая возможность хоть одним глазком взглянуть на недавно завершенную мировую войну.

Джим шагнул с шатких мостков на землю и посмотрел вверх на мелко подрагивающее изображение на экране, у которого едва хватало сил конкурировать с неоновыми вывесками и бегущими огнями на фасадах отелей и ночных клубов. Сквозь шум дорожного движения лишь время от времени пробивались гулкие, как отдаленный артиллерийский залп, фрагменты звукового сопровождения. Он начал войну с просмотра кинохроники в часовне Шанхайского собора — и вот теперь собрался распрощаться с ней под теми же самыми, почти не изменившимся за эти годы образами — русские пулеметчики идут вперед через развалины Сталинграда, американские морпехи при помощи огнеметов выкуривают японцев с какого-то тихоокеанского островка, истребители Королевских военно-воздушных сил расстреливают на ходу немецкий товарняк с боеприпасами… Примерно через каждые десять минут на экране появлялись китайские иероглифы и бесчисленные гоминьдановские армии на параде в Нанкине принимались приветствовать стоящего на трибуне победоносного генералиссимуса Чана. Из всех участников и творцов истории никак не были отмечены только китайские коммунисты, но ведь, в конце концов, их не так давно окончательно выбили из Шанхая и из всех других прибрежных городов. Их вклад в победу уже давно был сброшен со счетов, погребен под наслоениями киножурналов, которые упорно настаивали на собственной версии войны.

За те два месяца, которые прошли с момента его возвращения на Амхерст-авеню, Джим часто ходил во вновь открывшиеся шанхайские кинотеатры. Родители медленно приходили в себя после собственных нескольких лет заключения, проведенных в концлагере Сучжоу, и у Джима было полным-полно свободного времени, чтобы вволю помотаться по Шанхаю. После визита к дантисту, русскому белоэмигранту во Французской Концессии, он велел Янгу везти его на «Линкольн-Зефире» в «Гранд» или в «Катай», где садился в самом первом ряду огромного прохладного зала и смотрел очередную экранизацию «Батаанга» или «Женщины-воина».

Янг не понимал, зачем Джиму по многу раз смотреть одни и те же фильмы. В свою очередь, Джим задавался не менее темным вопросом: как Янг провел все эти годы — в качестве водителя и денщика у какого-нибудь китайского генерала-коллаборациониста, или переводчика у японцев, или же, наконец, гоминьдановского агента, работающего по совместительству на коммунистов? Янг появился на своем лимузине в тот же самый день, когда родители вернулись на Амхерст-авеню, быстро и почти не торгуясь, продал машину отцу Джима и восстановился в должности семейного шофера. Янг уже появлялся в эпизодических ролях в двух фильмах, недавно отснятых на возрожденной Шанхайской киностудии. Джим подозревал, что пока он сидит в кинотеатре «Катай» на очередном сдвоенном киносеансе, Янг сдает машину в аренду в качестве реквизита для очередной киносъемки.

Эти голливудские фильмы, так же как и парящие над человеческим муравейником Дамбы ролики кинохроники, безмерно восхищали Джима. После того как дантист как следует потрудился над его челюстью, а другой врач заживил поврежденное мягкое нёбо, Джим довольно быстро начал набирать вес. Днем, один за большим обеденным столом, он ел столько, сколько влезет, а по ночам безмятежно отсыпался в собственной спальне на верхнем этаже сказочного, ирреального дома на Амхерст-авеню, который когда-то и впрямь был его родным домом, но теперь казался точно такой же малодостоверной иллюзией, как продукция Шанхайской киностудии.

На протяжении всего того времени, что он прожил на Амхерст-авеню, Джим часто думал о своей выгородке в лагерной комнате миссис Винсент. В конце октября он велел Янгу отвезти его в Лунхуа; Янгу это явно пришлось не по вкусу, но возражать он не стал. Они покружили по западным предместьям Шанхая и вскоре выехали к первому из прикрывающих подъезды к городу укрепленных контрольно-пропускных пунктов. Солдаты-националисты, сидя на американских танках, заворачивали прочь сотни отчаявшихся, лишенных земли и риса крестьян, которые пытались пробраться в Шанхай, чтобы хоть как-то выжить. Вокруг выгоревшего олимпийского стадиона в Наньдао вырос целый город из глинобитных хибарок со стенами, укрепленными где старой автомобильной покрышкой, где баком из-под авиационного керосина. Над трибунами стадиона по-прежнему поднимался дым — и служил ориентиром для американских летчиков, которые летели сюда над Желтым морем с баз в Японии и на Окинаве.