Тамара заплакала.

Это была жуткая угроза. Девочка знала о давнем бабкином страхе: сойдешь с ума, увезут в больницу, где над стариками делают всякое нехорошее и испытывают новые таблетки. Колыванов сердился и говорил, что это ерунда, и Ксения ему верила.

Выскочить из шкафа и врезать озверевшей Дораде! Или хотя бы толкнуть. Хотя бы наорать! Чтобы та поняла, что нельзя так поступать с бабушкой. Что это… преступление!

Но девочка не могла двинуться. Она не догадывалась раньше, что Беломестова способна говорить таким голосом и такие страшные слова. Что в ней может быть столько ярости.

Человек, в котором столько ярости, раздавит её, Ксению, одним пальцем. Бабушка останется одна.

Девочка тоже заплакала от бессилия и обиды. Уткнулась в локоть, чтобы ее всхлипы не донеслись до Беломестовой.

Что-то страшное происходило в Таволге. Все сбилось, перекрутилось, перекосилось.

Когда Дорада, превратившаяся в зубастую хищную тварь, уплыла, Ксения не сразу вылезла из шкафа. Сначала с облегчением подышала в приоткрытую дверную щель. Воздух после шкафа всегда свежий, как мороженое.

Бабка всхлипывала.

Ксения выползла наружу, посидела на полу, привыкая к свету. Правила помогают жить. Когда правила, ты знаешь, что делать. С правилами ты человек, а не беспомощная куча тряпья.

Ксения собрала себя. Заставила встать, расправиться – как платье вешают на плечики, и сразу не шмотка вялым комом, а красивая вещь.

Подошла к бабке.

– Баб, ты ее не слушай. Мы разберемся.

Бабка подняла на нее слезящиеся глаза.

– Ксень, держись ты от нее подальше. Она тебя за собой уведет.

Ксения не поняла, о старосте говорила бабка или о мертвой Марине, но кивнула на всякий случай.

С утра к Маше прибежала Ксения и рассказала новость. На развалинах церкви ночью объявился сторож.

– Какой сторож? – не поняла Маша. – Что он там охраняет?

Девочка пожала плечами. Она и сама была удивлена не меньше Маши.

– Это водитель Аметистова. С пузом – встречали его?

Водителя с пузом Маша, конечно, помнила. Она ни разу не видела, чтобы он прогуливался и разминался, пока Аметистов обстряпывал свои дела. Зад его был глубоко утоплен в автомобильное сиденье, короткие пухлые руки лежали на руле, даже когда «Тойота» никуда не ехала. Она сама не знала, что сильнее поразило ее: тот факт, что этот толстый птенец все-таки вылетел из гнезда, или место, которое он выбрал для новой службы. Она почти не сомневалась, что Аметистов оставил своего помощника с заданием.

– Пойдем-ка, – решительно сказала она. – Цыган, как насчет прогулки?

По дороге к ним присоединился Колыванов.

– Новые фокусы, – проворчал он. – Ну, давайте узнаем, что еще задумал этот прохвост.

Подойдя к церкви, они увидели массивную фигуру Кулибабы и рядом с ней Беломестову. Громкий рассерженный голос старосты разносился по деревне. Она отчитывала невозмутимого водилу. Тот сидел на перевернутом деревянном ящике и грыз семечки, сплевывая шелуху в кулак.

– Поля, что происходит? – Колыванов уставился на мужчину сверху вниз. – Вы зачем здесь, простите, обретаетесь?

Беломестова обернулась к ним. Машу поразил облик всегда уравновешенной старосты. Бледные губы, мелкие капли пота на висках, запавшие глаза… Руки у Беломестовой тряслись. Она выглядела как человек, находящийся в шаге от сумасшествия.

Колыванов, очевидно, подумал о том же. Он ласково положил ладонь ей на плечо и проговорил:

– Ну-ну, Поля, не волнуйся! Разберемся!

Цыган зарычал. Он припал к земле, спрятавшись за Машиными ногами, и скалил зубы.

– Фрески… – неестественным голосом проговорила Беломестова.

– Что за фрески?

Полина Ильинична взмахнула рукой, словно говоря, что она не в силах ничего объяснить, и отошла. Маша проводила ее встревоженным взглядом. Кулибаба стояла на месте, неподвижная, как валун, и смотрела куда-то в сторону. Колыванов требовал от водителя объяснений.

Тот поднял к старику бледное одутловатое лицо. К губе его прилипла лузга. Он распространял вокруг себя запах несвежего белья, обжаренных семечек и одеколона.

– В семь часов утра нынешнего числа Геннадием Тарасовичем на стене разрушенной церкви имени… э-э-э… Благовещенской была обнаружена старинная фреска, являющаяся достоянием отечественной культуры, – ленивым голосом проговорил водитель.

У Маши мелькнула мысль, что его заставили выучить текст наизусть. Отечественной культуры! Нынешнего числа! Над этой белибердой определенно топорщилась бороденка Аметистова.

– Послушайте, вы можете нормальным человеческим языком объяснить, что происходит? – спросила она. – Тише, Цыган!

– Да по какому праву он с нами через губу разговаривает, будто представитель власти! – возмутился Колыванов. – Гнать его отсюда в шею!

Водитель осклабился.

– На каком это основании вы меня погоните? Со своей частной территории можете кого хотите гонять. А здесь я имею право находиться.

– Послушайте… – Маша пыталась собраться с мыслями, но возмущенное бормотание Колыванова и рычание Цыгана мешали ей. – Как ваше имя-отчество?

– А вам зачем? – подозрительно осведомился водитель.

– Чтобы обращаться к вам по имени. Меня зовут Мария Анатольевна. – Она все еще не теряла надежды провести мирные переговоры.

– Ну, а я, допустим, Константин! – Он широко усмехнулся.

– Никакой он не Константин! – вмешалась Ксения. – Врун мелкий! Аметистов зовет его Борькой. Как свинью! – мстительно добавила она.

Уши водителя побагровели.

– Слышь, девочка! Я сейчас встану и портки-то с тебя сдеру…

– Вы мне эти педофильские замашки оставьте! – внезапно рявкнул Колыванов.

На несколько секунд наступила тишина. Замолчал даже Цыган.

– И все-таки, что за фреску вы обнаружили? – как можно миролюбивее спросила Маша, воспользовавшись паузой.

Водитель сплюнул шелуху в кулак, помолчал, надменно разглядывая ее, но все же снизошел до объяснения.

По его словам, ранним утром Аметистов с помощью специального ультрафиолетового фонаря обнаружил на стене церкви – вернее, на том, что от нее осталось, – следы фрески. Это было изображение Иисуса Христа. Фонарь показал, что возраст фрески – начало семнадцатого века. Пораженный тем, что он совершил историческое открытие, Аметистов кинулся за журналистами. Теперь не оставалось никаких сомнений в том, что церковь Таволги должна быть восстановлена. Однако он опасался, что таволжане решат избавиться от культурного наследия и разрушить стену, а потому оставил сторожа.