– Нет, – говорит Эна, – ну нет же, балбесы! Вы неправильно поняли! Это не то, о чем вы подумали! Октябрь на дворе! Это не весна наступила, а просто я мимо прошла.

Молодые каштаны удивленно смотрят на Эну; правильней будет сказать, что они удивленно констатируют ее присутствие на осязаемой территории, все-таки у деревьев нет человеческих глаз, зато восприятие в целом у них гораздо острей. Деревья не провести! Когда рядом вдруг появляется столько жизни сразу – кипит, трепещет, звенит и клокочет – все ясно, нас не обманешь, думают молодые каштаны; они, кстати, действительно вполне себе «думают», не словами, но образами, довольно близкими к тем, которыми думаем мы. Деревья вообще похожи на людей гораздо больше, чем мы способны представить. И в юности примерно такие же прекрасные дураки. Поэтому что бы ни говорила Эна юным каштанам, они, приободренные живительной близостью Бездны, открывают бутон за бутоном – тепло же! движение! радость! никак нельзя не цвести!

Эна и сама это понимает. Поэтому не тратит время на бесполезные уговоры. Говорит со всей возможной (то есть почти никакой) суровостью:

– Ладно, что с вами делать. Цветите, если приспичило. Но чур потом – сразу спать!

Тщетно стараясь уравновесить торжествующий внутренний хохот укоризненным выражением человеческого лица, Эна отворачивается от цветущих каштанов и идет дальше. У Эны назначена важная встреча, и не одна. Все Энины встречи важные, потому что они же не чьи-нибудь, а ее, и одновременно совершенно неважные, потому что сам принцип разделения ложный: ничего «важного» или «неважного» в мире нет.

Но первая из назначенных Эной встреч – деловая, рабочая, а значит, пусть считается так называемой «важной». Эна очень ответственная, для Бездны, пожалуй, даже слегка чересчур, но это нормально, у всякого живого существа должен быть хоть какой-то изъян. Несовершенство – неотъемлемый признак жизни, может быть, даже главный, хотя соревнований между ними пока никто не устраивал; вот интересно, кто бы из признаков жизни победил? – оживляется Эна. – И по каким критериям выбирали бы победителя? И, самое главное, какой был бы приз?

Вечный демон Виктор Бенедиктович стоит у открытого кухонного шкафа и с отвращением смотрит на три разных пакета с якобы полезной для здоровья овсянкой – в каком помрачении я их купил? И что теперь делать? Варить эту пакость, или все-таки выйти за нормальной едой в магазин?

От размышлений его отвлекает дверной звонок, который заунывно воет и одновременно пронзительно верещит, получается очень похоже на голос Седой Негодующей Твари в летнем доме старшего мертвого брата над вечной пропастью Йенн. Демону Виктору Бенедиктовичу так нравятся эти звуки, что иногда по ночам он выходит на лестничную площадку и звонит в свою дверь. Но когда голос Седой Негодующей Твари раздается неожиданно, без предупреждения, будто она сама прибежала ластиться, получается лучше всего.

Демон Виктор Бенедиктович неторопливо идет в коридор, шаркая прорезиненными подошвами теплых войлочных тапок, у дурацкого тела сейчас дурацкое обострение совсем уж дурацкого ревматизма, тяжко стало ходить. Открывает рот, чтобы спросить: «Кто там?» – но ответ на вопрос с каждым шагом становится все очевидней. Хороший ответ, кто бы спорил. Однако для старого слабого тела совершенно невыносимый. «Мне бы хоть на ногах удержаться», – думает Вечный демон Виктор Бенедиктович, отодвигая щеколду. Пятится, пропуская гостью, и все-таки тяжело оседает на пол. Ах ты ж твою мать.

– Твою мать, – бормочет он вслух, обеими руками схватившись за грудь, которая болит так, словно его пытают раскаленным железом. На самом деле, демона Виктора Бенедиктовича раскаленным железом, слава богу, никогда не пытали, не те сейчас времена, но он несколько раз обжигался об плиту, и ощущение было похожее, только сейчас болит не конечность, а сердце. «Это что, у меня инфаркт?!» – изумленно думает Вечный демон Виктор Бенедиктович, погружаясь в неуютную ватную тьму.

– Ты чего, драгоценный Вечный? Совсем сдурел – помирать? – изумленно спрашивает высокая широкоплечая женщина с копной ржаво-рыжих волос.

Эна опускается на колени, обнимает грузного старика, больше человеком, чем бездной, чтобы слабому телу не навредить, но и бездной, конечно, тоже, совсем без бездны в таком деле нельзя. Гладит его по голове и спине, шепчет первые пришедшие на ум воскрешающие заклинания, знать бы еще, на каком языке. Но на самом деле нет разницы, она могла бы сейчас хоть доказательство теоремы Лейбница, хоть заутреннюю молитву, хоть детскую считалочку бормотать, все равно бы подействовало. Это же не кто-то, а Эна. И не где-то, когда-то, а прямо здесь и сейчас.

Вечный демон Виктор Бенедиктович открывает глаза и говорит, еле ворочая заплетающимся, как у пьяного языком:

– Вот если бы хоть раз в год так с тобой обниматься, вполне можно было бы жить.

– Обойдешься, о драгоценный Вечный! – фыркает Эна. – Это чересчур шикарные командировочные даже для тебя!

Помогает ему подняться, ведет на кухню, усаживает там на диван. Сам демон Виктор Бенедиктович уже весел, бодр и почти безгранично счастлив, но его старое человеческое тело, только что исцеленное от инфаркта, очень медленно приходит в себя.

– Что с тобой тут случилось? – спрашивает Эна. – Почему в твоем временном доме такой безобразный бардак?

– Разве бардак? – удивляется тот, оглядывая кухню. – Вроде я с утра прибирал.

– При чем тут твоя уборка? Я говорю о теле. На эту развалину даже со стороны смотреть страшно, а ты в ней живешь!

– А то ты сама не в курсе, что человеческие тела от времени портятся, – укоризненно говорит Вечный демон Виктор Бенедиктович. – И мое испортилось, как положено. Не быстрее и не медленнее, чем у других. У меня, сама знаешь, задача наблюдать за этим Граничным городом. А вести наблюдение следует не с высоты своего положения, а изнутри. Мне и так, на самом деле, непросто быть объективным: я же помню, кем на самом деле являюсь, откуда пришел и зачем, а это огромное утешение и поддержка, у людей ничего подобного обычно нет. Ну так пусть хотя бы физические ощущения будут максимально приближены к человеческим. Я считаю, если уж взялся за работу, надо делать ее хорошо.

Эна хмурится, но кивает:

– Конечно, ты прав. Извини. Я и сама всегда так считала – теоретически. Пока не увидела, как тебе тут тяжко приходится. Ну ничего, драгоценный Вечный, закончены твои мучения. Дома отдохнешь.