Денег наскрёб в карманах только на самую дешёвую свечу – всё сгорело в бардачке «шестёрки».

Я встал посреди церкви и повёл глазами по иконам.

Иисус как бы поманил и поощрительно кивнул.

Я виновато улыбнулся в ответ и стал просить прощения за то, что едва не отдал душу русскому лешему…

46

Хорошо, крепко спал весь остаток дня и свежий пробудился на диване в своём кабинете.

Встал – в майке навыпуск, в длинных трусах – и подошёл к белой эмалевой раме окна без всяких занавесок.

С пятнадцатого этажа открывались сразу три московские погоды. Справа, по проспекту Мира, шёл розовый закатный дождь. Севернее тучи валили, будто Гольфстрим вскипел, и оттуда небесный расторопный прораб спешно перегонял стройматериалы. А на западе, между коробками Отрадного, уже вспыхивала малиновым семафором предночная гроза.

И потом до утра оттуда, от небесных углей-облаков, наносило жаром; в темноте над смоченными улицами поднялся туман.

Только что вылупившиеся комары нашли щель, прилетели в гости. Я собрал вокруг себя десяток этих чудных летающих тварей, забавлялся с ними, играл, как с котятами, сидя за столом перед раскрытым дневником. Отдувался, отмахивался, но не бил.

Писал в дневнике:

«…Предки-сектанты вопиют в Варламове. А великое его искушение – в уловлении душ.

Он суперодинок. Жаждет любви и от нас, редакционных, и от народа, и от женщин.

Женственен необычайно: грешит „ради семьи”, то есть ради нас, редакционных. Материнский инстинкт спасения в нём, мужественном баталисте.

Я голым чувствую себя перед ним. Но не стыдно, как ребёнку.

Страшно, конечно, с распахнутой душой перед ним, ненароком и по сердцу попадает, но не хочется запираться. Не хочется лишать себя радости какого-то странного откровения…»

Пухлую тетрадь дневника – чубастую, раскудрявленную с одного угла от частых пролистываний, захлопнул и сунул в стол.

Подтянул наследственную «Олимпию» – брякнули железки на отвесе с краю стола: механизм наподобие старинных ходиков с гирьками работал вместо сломанной пружинки исправно уже многие годы.

Край бумаги выскочил из-под валика.

Молоточки стали гвоздить лист, насыщать его смятением и глухой яростью.

Странно начинался репортаж!

«На первую полосу?.. Огненными словами?.. В образах народного гнева?.. С пафосом непримиримой борьбы до последней капли крови?.. Пожалуйста! Но пасаран!» – напечатал я и сразу вырвал «язык» у взбесившейся машинки. Скомкал, выбросил в корзину.

Вкрутил новый лист и попытался замаскировать в тексте собственную боль.

Написал репортаж о пресненском шествии, выдержанный в духе «ЛЕФа». Захлебнулся от горя, вскочил из-за стола и повалился ничком на диван. Подбил под бока подушку, дрыгнулся, покачался на пружинах и затих.

В своём движении по миру Божьему я, кажется, дошел до края – родил человека и, считай, убил человека. Готов был убить. Убью в следующий раз.

Комары всю ночь не давали спать, от ночного холодка стыло тело, но всё-таки я не шевелился, изнемогая от проживания в полусне всего случившегося со мной.

«Неужели это и есть жизнь?» – спрашивал я у себя, перебирая мгновения счастливого детства, маету юности, нелепость первого брака, счастье с Татьяной, обрезание пуповины у собственного ребёнка, питьё вина, писание целесообразных статеек, лицезрение превратностей неба, вбивание свинчатки в мышцы и кости другого, столь же нелепого создания…

«Да, она такая. И, скорее всего, это ещё не самый худший её вариант».

Я перебрался с дивана за стол. Глянул в окно.

Испарина на небе после вечернего дождя стала уже молочно-розовой, и утренний высотный ветерок, ещё не ощутимый на земле, сгребал её в валки.

Краем глаза следя за этим небесным сенокосом, стал читать и править написанную ещё в деревне статью о Варламове. А в восемь часов вдруг совершенно неожиданно для себя позвонил Мише Бергеру, земляку из Архары, тоже своими путями очутившемуся в Москве и осевшему в ежедневном либеральном «Новом светоче».

– Привет, Мишаня! Слушай, я бы хотел в вашей редакции попробовать. Тебе не трудно прозондировать? Возможно ли это в принципе с моим, красно-коричневым прошлым?

– Клёво, Саня! Но ты сам понимаешь, только главный может решить. Я его увижу сегодня на планёрке и, конечно, замолвлю словечко. Думаю, что заинтересуется. Допекли патриоты?

– Есть немного.

– Сомнительная компания.

– Компания – она везде сомнительная. Но разве я виноват, что в вагоне метро вынужден ехать бок о бок и с сутенёрами, и с проститутками? Главное – самому не сводничать и не продаваться.

– Ты на грани, чувствую. Под присягу подводят?

– Что-то подобное вырисовывается на горизонте. Так ты поговори с Лейбовским.

– Твой уровень вне сомнения, Саня. Но ты ведь знаешь, в каких они отношениях – наш с вашим… Лёд и пламень. Впрочем, шеф шухер любит.

– Вот на этой волне и проскочим.

– К полудню жди звонка…

Утренняя гроза подобралась незаметно. Прежде чем затмить солнце, грянула, загуляла гулом в полой железобетонной коробке дома. Сверкнуло под окнами. Машины на стоянке заблеяли сработавшими сигнализациями, словно после объявления воздушной тревоги.

Я подошёл к окну. Лило по стёклам, плескало в открытую форточку. Сильный ветер завевал струи у асфальта в позёмку. Вьюга дождевая отбушевала над городом.

Домотканым небелёным полотном утянулись остатки грозовой тучи, вея короткими сыпучими дождями отдельно над Свиблово и Отрадным. Вдруг оборвалась у «пряхи» и эта «нить» – «холстина» опала за лосиноостровский лес. Небо открылось, и опять расцвело лето.

«Да, вот так вот и я начну всё сначала. Теперь-то и сыт, и одет, и квартиру дали взамен ветхой, снесённой, кое-какое имя в московской журналистике нажито. Уж если с первого захода не пропал, то и теперь не пропаду».

Не терпелось уловить миг оживания, который, я чувствовал, зрел во мне после телефонного разговора с Бергером.

Из подземелья на «Маяковской» вниз по Тверской я шагал к дому Варламова.

Утренняя улица сверкала начищенной, как на флагмане, медью магазинов, переливалась зеркальными витринами, зеленела туями в кадках из красного дерева.

После дождя, знаменитого, летнего, московского, молодой бурной радостью вскипала пёстрая толпа горожан, и я, сжимавший в руке рулончик с рукописью репортажа, силился поскорее подключиться к душе города, но не мог.

То ли я теперь был непоправимо подпорчен, то ли город.

«Блажен павший, но восставший к новой жизни, – думал я. – Но как восстать? Неужели только время поднимает? Ларка теперь не снится, не терзает, отпала. Так и с этим пистолетом будет?..»