Мокрый крестик каплей серебра прилип к груди, держался без гайтана.

Я глянул на себя в зеркало, измученного, неживого, тряхнул головой и спустился в подвальное кафе.

Конечно же, в русском углу, на своём обычном месте возле колонны, сидел с пьяными поэтами иллюстратор Карманов. Увидав меня в дверях, он вскочил, налетел злым общипанным петухом.

– «Дядя», я давно подозревал, что ты семит! Ты что, охренел?! Зачем ты к либералам попёрся?..

– Откуда тебе известно?

– «Дядя», ты на самом деле дурак или прикидываешься? Да ты только к Лейбе сунулся, на тебя сразу же «настучали». Москвы не знаешь? Варламов такое сказал!..

– Интересно, что?

– Он сказал, что ты – предатель! Так и сказал.

– Ну и к расстрелу, значит. Сразу – к стенке.

– Козёл ты, «дядя».

– Увольняешь «дядю»?

– Если сейчас примешь с нами стопочку, так и быть, оставлю, но только в самых дальних родственниках.

– Не пью, Димыч.

– Всё понятно! Давно подозревал, что ты не русский – гуманист хренов! Проваливай к своим, – взглядом-плевком Карманов указал в сторону постмодернистов-апрелевцев, тоже сидевших на своём обычном месте. – Давай, «дядя». Чего задумался?

– Смотри, «племянничек, ведь можно и розгой за такие дерзости.

– Да ладно, я тебя люблю, «дядя». Только, согласись, ты большую глупость совершил. Лучше бы ты запил…

«Племянничка» уже звали ором и свистом к стакану гениальные пьяницы, и он, дружески ткнув кулаком мне в живот, удалился, что-то обидное и задиристое выкрикивая в сторону «идеологических противников» и похабно, как негр в танце, вихляясь.

Я вышел из клуба на Садовое кольцо.

Горячий асфальт парил после дождя, будто гигантская конфорка электроплиты. Казалось, вода кипела на нём – это шипели колёса мчащихся машин.

Вся Москва прела и дымила.

«Предатель! Как высокопарно. Как пафосно! А идите-ка вы все к… – подумал я. – Жить, ребятки, надо каждому своим умом. На хлеб с маслом я всегда заработаю. На автозавод сборщиком пойду. Вспомню инженерную молодость. По выходным засяду роман писать. Лето доживу в деревне. Запасёмся картошкой на зиму. Прорвёмся».

Под солнцем пиджак на мне быстро сох, из тёмного опять становился светлым, сначала на груди и спине, а потом и понизу. Брюки тоже набирали первозданный стальной цвет, и весь я словно бы высветлялся снаружи, прогревался, в то время как душу знобило.

От обретённой свободы веяло холодом космоса.

48

…Из вощёной обёртки я достал тонкую пружинистую пластинку лезвия. Вложил отверстиями на два штырька.

Придавил полукруглой никелированной накладкой и зажал винтом рукоятки.

Посмотрел в зеркало, примерился к клокам пены на лице.

Утопил бритвенный станочек в мыле где-то возле уха и повёл вниз. Стал сдирать чёрную щетину с лица полосами шириной с ремень. Струёй горячей воды смывал жёсткие завитки волос в канализацию.

Новое лицо моё, голубоватое, как у покойника, открывалось всё полнее и страшнее. Обнажался незнакомый человек.

Вдруг явились неведомые складки от носа до щёк. Далее по ходу бритвы обнаружился крепкий подбородок и синяк от какого-то удара.

Состарившийся мальчик рождался во влажной духоте ванной комнаты, в запахах дешёвой парфюмерии, под урчание струи, отсасывающей в преисподнюю коммунальных сетей мой прежний образ.

Новый, умытый после бритья, безбородый, я стал слегка противен себе.

Утешался неузнаваемостью своей: с такой рожей и без тёмных очков не разоблачит меня в окне редакции торговка Тамара, и я перед побегом в деревню смогу ещё втихаря подработать на продаже своей родной газеты.

Одежду я всё-таки решил сменить – надел старую фланелевую рубаху в клетку и спортивные штаны.

И со складной тележкой под мышкой вышел в город.

Сразу глубоко, облегчённо вздохнул, почувствовал себя среди людей. Одним из тысяч незадавшихся инженеров, учителей, учёных, журналистов, человеком своего поколения и времени, вынужденным до лучших времён перебиваться торговлишкой…

Потрясающий роман. И это не эмоциональная оценка, это констатация. Роман потрясёт читателя любого. И того, кто ценит в книге правдивость. И того, кто ценит стиль и умение передать тонкости говоров и характеров. И того, кто ценит в книге информацию, ценит возможность познать мир. И того, кто интересуется историей страны ли, своего ли рода. Роман содержит всё перечисленное и много сверх того.

Казалось бы, что можно сказать нового в литературе? Единицы умеют сделать открытие. Среди них – Александр Лысков. Он впервые в истории литературы показал 14 поколений (колен) одного рода. Не сага о Форсайтах или жизнь Клима Самгина.

Это полноценная история каждого из рода, начиная с Ивана Синца (1451–1491), заканчивая Александром – 1947 год. Год рождения писателя Александра Лыскова, после этого романа стоящего особняком в русской и мировой литературе.

С романом я знакомилась частями – они печатались в журнале «Двина». И я не могла оторваться, поражённая повествованием. Нетерпеливо ждала продолжения. Как автор сумел передать быт, и крупными мазками, и мельчайшими деталями. Как увлекательно показал надсадность и стоицизм, не осознаваемый даже, освоения предками своими русского Севера. Прочитаешь запоем, а потом поразишься: какая огромная работа проделана! Какие архивы перерыты! Сколько книг перечитано! Сколько бывалых людей опрошено! Сколько земель исхожено! Сколько из собственной памяти вынуто! Потому что семья – своя – исследована.

Роман нельзя закатать в какие-то рамки. Сам автор назвал его «народный роман». О народе. Для народа. О народе, который показан в полноте силы и слабости, любви и неурядицах, в подвиге и в буднях. Для народа, который увидит, что он, читатель – связующее звено времен, он – носитель истории, носитель истины, носитель и основополагатель продуманной осмысленной морали, носитель свободы и воли. Он – суверен. Он – соль земли.

Этот роман – эпопея, каких ещё не было в литературе. Да и задуман он был автором, как тот сам признаётся, именно потому, что Александр Павлович вдруг осознал, что «никто ещё до сих пор так и не написал истории русской деревни от её начала до конца». Ни в «Истории села Горюхина» Пушкина, ни в «Записках охотника» Тургенева, ни у советских «деревенщиков» нет полноты. «Даже Фёдор Абрамов в своей незаконченной „Чистой книге” не посчитал нужным зачерпнуть глубже начала XX века. История тех далёких времён в деревне казалась скованной вечной мерзлотой. Просто не хватало материала. Деталей жизни, к примеру, XV века. Как одевались, добывали хлеб, торговали, строили мосты… Труба позвала. Сборы были долгими. А замысел – давним». Это от первого лица. Автор признаётся, что всплывали в памяти детали деревенского детства: «Вспоминались деревенские старики, последний кузнец в деревне, шорник; как санный мастер полозья дровней гнул из расщепленного берёзового ствола… Ручные жернова на повети – два круглых камня… Рыбёшка в реке, заяц на опушке леса… И в конце концов, груз этих воспоминаний… утянул меня в глубину времён, на самое дно, где я оказался в окружении искомых человеческих образов и будто бы даже умом слегка тронулся, – разговаривать с ними стал, общаться. Всё отчётливей проявлялись лица, доносился внятный говор, стук топора, плеск вёсел… Открывались перед глазами времена года».